Давно хотела тебе сказать - [38]

Я и сама все чаще думаю: надо бы что-то в себе изменить. Я всерьез об этом размышляю. Недавно я прочла книгу под названием «Искусство любви к ближнему». Пока я ее читала, для меня многое прояснилось, но в итоге я все равно осталась более или менее прежней. Собственно, Кэм ни разу не причинил мне зла намеренно – Харо справедливо мне об этом напомнил. И чем я лучше брата, если вспомнить, что творилось у меня в голове в то утро, когда я узнала, что мама не умерла, а выжила? Я дала себе слово попытаться простить и забыть. Недавно я купила торт – Кэм теперь уплетает сладкое за обе щеки – и поехала к ним. Со стороны заднего двора я услышала оживленные голоса – сейчас лето, и мама с братом любят посидеть на солнышке. Мама рассказывала кому-то, кто зашел ее проведать:

– Да-да, я чуть было не отправилась в лучший мир, но тут мой Кэм, вот этот вот дурень, явился с целой оравой своих дружков-хиппи и устроил пляски под дверью палаты…

– Господи, какое невежество! – взревел Кэм, но было ясно, что негодует он больше по привычке. – Так отзываться о последователях священной древней веры!

У меня возникло странное чувство: будто я иду по горящим углям и проверяю на себе силу чар, способных уберечь от ожогов.

Кровные узы… Откуда берется, чем питается умение что угодно прощать родным людям? Для меня это по-прежнему непостижимая тайна.

Просто скажи – да или нет Перевод Ирины Комаровой

Я все время представляю тебя мертвым.

Ты сказал, что любил меня. Давно, много лет назад. И я ответила, что в те далекие дни тоже была влюблена в тебя. Преувеличение.

В те далекие дни я была в сущности молоденькой девчонкой – но сама я этого не сознавала, потому что время было совсем другое. В том возрасте, когда нынешние молодые девушки отращивают волосы чуть ли не до пят, путешествуют по Афганистану и плавно, как рыбы, скользят по жизни сквозь бесчисленные, бездумные и недолгие любовные связи, я, засыпая на ходу, стирала пеленки и не вылезала из красного вельветового халата, вечно мокрого на животе; я ездила с детской коляской по самому краю дороги в ближайший магазин за едой (и этот способ передвижения сделался настолько привычным, что без опоры на ручки коляски рукам начинало чего-то не хватать, и приходилось откидываться назад, чтобы перераспределить вес тела, приспособившегося к наклонному состоянию); по вечерам я читала, прикорнув на кушетке, и засыпала над книгой. Наш тогдашний тяжелый быт теперь вызывает сочувствие, женщин моего поколения жалеют, да и мы сами склонны жалеть себя, но, по правде говоря, не все тогда было так плохо, были и свои мелкие радости – посреди повседневных забот передышки на кофе и сигареты; возможность на бегу перекинуться словом с другими молодыми мамашами, на что-то посетовать, над чем-то посмеяться; и сладкая награда в конце дня – блаженный сон.

Место, где мы тогда жили – на краю университетского кампуса, – называлось «Бараки». Основу этой маленькой колонии составляли старые армейские бараки, приспособленные под жилье для семейных студентов. Помню, я целую зиму одолевала «Волшебную гору» и регулярно засыпала с книгой на животе. Иногда я читала вслух мужу, если он уставал и прекращал заниматься. После «Волшебной горы» я планировала проштудировать «Поиски утраченного времени». Обнявшись, мы еле добирались до постели – обоим до смерти хотелось спать. Но иногда мне приходилось вставать и отправляться в ванную, чтобы ввести диафрагму. Через окошко ванной, не полностью закрытое пластиковой шторкой, было видно, что кое-где в ванных соседних домов тоже горит свет, и я догадывалась, что еще чьи-нибудь жены среди ночи поднимаются с той же целью. Нас, отработавших дневную смену, неотделимых от грудных младенцев, газовых конфорок и детского мыла, могли таким образом дополнительно вызвать в ночную – и ореол греховного наслаждения, когда-то окружавший секс, быстро тускнел. Я вспоминала, что много лет назад (собственно, лет пять-шесть, но тогда это казалось далеким прошлым) любовная близость потрясала, воспринималась как откровение: мы все читали Лоуренса, многие сохраняли девственность и в двадцать лет. Теперь же прежние ассоциации улетучились и осталась только некая форма общения – привычно одинаковая, деловито-поспешная, ограниченная, как полагается, четырьмя стенами налаженного быта. Не могу сказать, чтобы меня беспокоило чувство неудовлетворенности. Я просто отмечала явную перемену – примерно так же замечаешь перемену в собственном отношении к Рождеству: оно уже не радует, как раньше. Я считала, что причина перемен во мне самой: я выросла, повзрослела, приспособилась к окружающему. По молодости лет я в это верила, как и все мы. В те дни мы часто употребляли слово «зрелый», «зрелость». Если нам случалось встретить кого-то, кого мы давно не видели, мы докладывали общим знакомым, что теперь это вполне зрелый человек. Ты знаешь – все знают – тот перечень заблуждений, которыми мы руководствовались в пятидесятых. Над ними сейчас иронизируют: считается, что наша тогдашняя зрелость определялась наличием стиральной машины и затуханием политических споров, приверженностью к деторождению и семейным автомобилям. Иронизировать легко, однако это не вся правда: не учитывается то, что было по-своему симпатично в нашей инертности и покладистости, в любви к самоограничению.