Давно хотела тебе сказать - [41]

– Право, не знаю. Пожалуй, нет. Я слишком устала.

– Что, я такой утомительный собеседник?

– Ничуть.

В машине мы все время держались за руки, и после этого «ничуть» я высвободила руку, чтобы жестом успокоить тебя, показать, что я устала не от разговора, а от чего-то другого, давно не испытанного, – и потом опять взяла тебя за руку. Не знаю точно, что именно я хотела выразить, но мне казалось, что ты поймешь, – и я была права, ты понял.

К северу от города мы свернули на скоростную автостраду и теперь ехали прямо на запад. Близился закат, полосы неба в просветах между облаками горели багровым пламенем. Огни машин, миля за милей, сливались в непрерывную светящуюся ленту. И мне казалось, что весь мир вокруг плывет, сливаясь в некую блаженную картину, обволакивает меня и успокаивает. Похожее ощущение иногда возникало у меня под воздействием выпитого. И этот новый, благодатный мир шептал мне: почему бы и нет? Почему бы не довериться настоящему, не поплыть по течению, не попытаться растянуть эти минуты? А вдруг получится? И на сей раз выпивка была ни при чем: да, за ланчем я чуточку перебрала, не спорю, но сейчас хмель полностью прошел.

– Правда, почему бы и нет?

– Почему бы и нет – что?

– Почему бы не заехать в отель, не позвонить в аэропорт и не перенести вылет?

И ты ответил:

– Я этого ждал.

Может быть, вид закатного неба и автомобильных огней и определил выбор? Как ты думаешь? Тогда я отнеслась к этому довольно легко, не придала особого значения. Мотель, в который мы заехали, был построен из белых блоков, и оштукатуренные стены выглядели одинаково изнутри и снаружи, отчего обстановка номера – роскошные с виду ковры и занавеси, громоздкая мебель в псевдоиспанском стиле – казалась особенно нелепой и несообразной, как будто это не жилье, а склад временного хранения. На стене напротив кровати висела картина: оранжевые лодки и черно-оранжевые дома, отражающиеся в сине-черной воде. И ты рассказал мне о своем знакомом художнике, который работал по заказам мотелей. Писал он всегда одно и то же: лодки, фламинго и голых мулаток, ничего другого – и, по твоим словам, жил припеваючи.

Над головой у нас с воем пролетали реактивные лайнеры. Я не всегда могла расслышать, что ты говоришь, – ты прижимался ко мне лицом. А переспрашивать было смешно и глупо, к тому же слова, которые произносятся в постели, нельзя повторять. Но меня беспокоило другое: вдруг ты спросил меня о чем-то важном и, не услышав ничего в ответ, не стал повторять свой вопрос? Это мучило меня и потом, много позже, когда я жаждала ответить на все твои вопросы, заданные и не заданные, – ответить так, как хотелось тебе.

Нас обоих била дрожь. У нас не сразу получилось: до такой степени нас обоих – повторяю, обоих – переполняло благодарное изумление. Нас затопила волна блаженства, незаслуженного, безоговорочного счастья, в которое мы боялись поверить. В глазах у нас стояли слезы. Правда. Так было.

И вот о чем я думаю: если бы я впервые встретилась с тобой только два года назад, в моем тогдашнем возрасте, не раньше, могла бы я тебя полюбить? Вряд ли. Во всяком случае, не так. Не так сильно. В тот день ты вернул меня в мою молодость, связал меня нынешнюю с наивной девочкой, которая гуляла по кампусу с детской коляской и, невзирая ни на что, умудрилась сохранить невинность. Если в те далекие дни я сумела зажечь искорку любви, которая теперь согрела нас обоих, то, может быть, моя жизнь не так уж бессмысленна, как мне казалось? Не всё было напрасно? Не всё рассыпалось на куски и пропало бесследно, безвозвратно?

Я решаю вылететь первого мая. У меня почти два свободных месяца, прежде чем кто-то из детей приедет домой на каникулы и прежде чем начнутся занятия в университетской летней школе. Я лечу в твой город, куда так долго посылала письма. Сначала веселые, многословные, доверительные, потом тревожные, под конец умоляющие. В город, куда мои письма продолжали бы идти, если бы я не наткнулась на газетное сообщение о твоей смерти.

Я лечу в город, в котором ты жил и который мне знаком по твоим письмам. Ты отзывался о нем насмешливо, но в целом он тебя устраивал. Мне запомнилась твоя формулировка: сплошные старые развалины и бестолковые туристы. Нет, дословно фраза была такая: «сплошные старые развалины вроде меня» – ты всегда хотел казаться старше своих лет. Ты любил напускать на себя усталый вид, притворяться ленивым, равнодушным, пресыщенным. Честно говоря, я считала, что это поза. Я не верила – не хватало воображения поверить, – что ты и в самом деле чувствуешь приближение старости. Как-то раз ты заметил: неизвестно, помру я завтра или протяну еще лет двадцать пять, но, собственно, какая разница? И ты сказал такое мне! Ну не кощунство ли? И еще добавил, что счастье для тебя пустой звук. И я опять-таки тебе не поверила, приняла это за самомнение и фанфаронство, характерное для человека молодого. Я не делала поправки на возраст, не давала себе труда как следует разобраться в тебе, допустить, что ты не лукавишь, что запасы жизненной энергии, на которую я полагалась, растрачены, вот-вот иссякнут. И хотя я перестала красить волосы и совсем было решила не ждать слишком многого, спокойно доживать, сколько положено, теперь я смотрела в твою сторону с надеждой, с огромной надеждой. Я отказывалась – и отказываюсь – видеть тебя таким, каким ты сам видел себя.