Даниэль и все все все - [72]

Асаркан и дети – тема особая. Вот он и мой Павлик отправляются во Львов, к Сереже Данченко[20], там они и будут находиться, пока я буду в Праге. Прага! Моя первая заграница, первая Пражская Квадриеннале, но главнее – Прага! Порог[21] – Майринк – Кафка…

– До свидания, я скоро, не скучайте.

Да кто, собственно, собирался скучать – им некогда, они оба по уши погрузились в город Львов. Возвращению обрадовались: у них был готов сценарий вождения по улицам Львова. Но я на беду была переполнена Прагой, так что мы едва не поссорились.

Потом ссора все же случилась. Вернее, так: он все-таки поссорился. Оказалось, он был не только лучшим другом на свете, ссорился он тоже лучше всех. Это было ужасно.

Я подумала – навсегда. Так оно и оказалось. То, что в новые времена наметилось кое-какое общение, не считается. И то, что Павел у него гостил там, в Америке, не считается тоже, это ведь он с Павликом помирился, а не со мной, да с Павлом они и не… Ох, надоело! Что же поделаешь, нет, так нет, – как вдруг из Чикаго пришла посылка. И ни строчки незабвенным почерком, и обратный адрес никакого отношения к нему не имел. В коробке же были глиняные индейцы.

Оказалось: сюжет. Некая скво на коленях и в шали, некий Синопа – маленький индеец прикручен к доске, некие вожди в перьях и с трубками мира, поди узнай волхвов. Рождество это, вот что.

А как он там у себя, на родине индейских племен, узнал, что меня все глубже затягивает вертеп – мистерия Рождества? Загадка. Тайна, проще говоря. В те три телефонных разговора, что у нас случились, до трубки мира дело не дошло.

Сочельник. Вынимаю из корзины коллекцию всемирных вертепчиков. Расставив Асарканьих индейцев, мой правнук Мирон вступает в диалог с волхвами, один говорит ему:

– О, бледнолицый брат мой…

Нас разлучило при жизни на столько лет, что весть о смерти ничего не изменила.

* * *

Если когда-нибудь появится какая-то немыслимая энциклопедия, например «Московская интеллигенция 1960-х–1970-х годов», и если меня там упомянут – уверяю, будет так: «Уварова И. П. Роман с Асарканом (см. Асаркан А. Н.)».

Слух об этом мало того что в те времена гулял по Москве, он и сейчас оживился в мемуарах. И кто-нибудь нет-нет да и может спросить: «Было?» Сегодня просто смешно отвечать «нет». Но кто-то сообщил, что воспоминания Нэлки Воронель его разозлили. Только поэтому полвека спустя пишу сегодня:

– Нет.

И это чистая правда.

Дело же было в том, что его чуть что забирали в психушку, и мне казалось – если он будет у нас с Павликом, его не тронут. Мои соображения были чистой глупостью, но его не трогали, когда он жил у нас, и я была спокойна. Кроме того, мне нравилось, что у него завязывалась дружба с моим маленьким сыном.

Я увидела его в первый раз в «Артистическом» в окружении детей. Это были большие дети. Их общение было как над пропастью во ржи, и они все мне понравились чрезвычайно. Но конечно, о том, чтобы к ним подойти, не могло быть и речи…

Недавно Леня Невлер вдруг вспомнил:

– Мы с Асарканом шли, я говорил про какой-то твой текст в журнале «Театр», а он сказал: «Нужно читать все, что пишет Ира Уварова».

Самое смешное – я поверила.

Милый мой Вертман

Юна – это и есть мой Вертман. Так мы и привыкли с Павликом о ней говорить: Вертман пришел, Вертман ушел. А почему, позвольте спросить. Мужского в ней не было ничего (ум не в счет, он и с женщиной случается). Так просто называли, может, даже с претензией на юмор, хотя тоже мне – юмор. Одним словом, наш собственный Вертман – и точка.

…Писать о тебе – живьем с себя скальп сдирать, хоть и прошло столько лет без тебя. Столько лет, что можно подолгу не вспоминать, а кожица новая нарастает на месте шрама. Только тонкая.

«Милый мой Вертман» – так начинались мои письма к тебе, моей заветной подруге, когда нас разносило куда попало: то в Кишинев, в Кинешму или в Свердловск, или еще куда-нибудь, где актеры пьют за кулисами водку, а режиссеры патриотической ориентации готовы написать на нас донос, хотя – Бог свидетель – в ту пору мы такого еще не заслужили.

Еле теплился коптящий фитиль советской постылой сцены, давно помирающей и вечно живой, а радости нет от наших театральных командировок, обсуждений чужих спектаклей и собственных постановок. Мрак и печаль… И вдруг – вот дела! Откуда ни возьмись, сверкнет живой глаз Театра со слезою в фонаре. И слеза не бутафорская, а рабочие сцены скажут, тебе: Давыдовна, не боись, соберем декорацию честь по чести, только чтобы твоя премьера была не под нашу получку.

Итак, Милый мой Вертман…

Только писать письмо я уже не стану. Какой дурак сегодня не знает, что почта туда не доходит, не должна доходить, не положено. Уж мы-то ведь помним, что расстояние между «помнить и вспомнить, други» – это и есть тот отрезок вечности в размере «десять лет без права переписки». И я не спрашиваю, ну, как там у вас вообще. Придет время – и мне покажут, в сущности, уже показали немного да вернули, высадили как зайца на полпути. Вот что я скажу тебе строго между нами (Господи, да кому ж ты можешь проболтаться, хотела б я знать, а все наша допотопная конспирация, будь она не ладна), путь туда – сама знаешь каков, но и путь обратно не легче.