Даниэль и все все все - [62]

В народном костюме время течет медленно, «долго ли, коротко ли» – вот его измерение, событие припечатывается вышивкой, бусиной, а что костюм считает событием – это его тайна. Может быть, образ многоглавого древнего бога, а может быть, и подол городской франтихи, но всё под шифром, всё иносказанием.

От такого объема памяти там все уплотнено, спрессовано и густо. Недоговоренности, пустоты, многоточия невозможны. Каждый фрагмент есть замысловатая узорчатая цитата, по ней можно судить о полном тексте, где все в рифму, в загадку – о чем же? Да уж во всяком случае не о человеке. А если и о нем, то в последнюю очередь.

Синявский, помянув гиперболы ювелирного цеха в сказке, заметил, как все способствует тесноте изобразительного ряда в искусстве. «Чтобы в каждой пуговке райские птицы пели и коты заморские мяукали» (если пуговки такие, то какой же полнотой, вообразите, сиял весь кафтан!).

Фольклор сообщает не о крестьянстве, а о царях. Но тот же фольклор авторитетно заверяет, что деревенские женихи и невесты – августейшие особы, никак не меньше, и в приданое им серебряных птиц, золотых котов, резной сундук со добром, луну и солнце в придачу.

В образ народного костюма входит пространство мифа, где идет вечное пра-вращение: вокруг человека, скрывая его и пряча, вращаются видения, привидения, а порой и предвидения.

Морока воспоминаний перехлестывает стихию народного костюма, проблески припоминания бродят рядом с нами. Сумрачное одеяние наших родных рокеров, не ведая о том, вторит ряженым дьяволам, скалящим пасть в площадных представлениях средневековья. Вдруг на рынке стали продавать вязаные кустарные шапочки такого вида, будто они прямые потомки старинных фламандских чепцов, добродетельных и степенных. А то в одежде нашей проснется сожаление по угасшим племенам, печать этнографического окраса, какая-то научная, ей-богу. Когда индейцы, изученные Леви-Строссом, приготовились покинуть сцену крупных исторических событий, на нашу улицу вышли бисерные повязки, браслет с замшевой челкой и прочий индейский реквизит, что болтается на длинноногих мальчишках, стукаясь о плеер. Зато распространенные теперь мечтания о личном боярстве почему-то не взывают к маскараду, и наша все еще свежая страсть к отечественной старине прижилась при обобщенной фигуре ковбоя без мустанга, на джинсах «Levi’s».

Но в собственной вселенной моды и костюма, помимо однодневных мотыльков и кратких увлечений, таятся вечные призраки былого столь отдаленного, что мы принимаем его за небылицы. Порой в костюме отчетливы приметы «прозодежды» для проникновения в недра преисподней, равно как ощутима горняя тоска по небесам и тучам.

Есть нечто жуткое в фигурах карнавала, выходящих на свет в свой урочный час: на святки и к Масленице, когда что-то происходит в небесах и под землею. Вывернут мехом наружу драный зипун козлоногого Пана, бредущего молдавским селом: ухмыляясь деревянной губой, он стучит в барабан черной лапой. Во славу и в посрамление великого Феллини высылает Венеция атласных призраков в баутах, с их величием дожей, с их повадками мертвецов. Бродит безмолвное ряженье по Руси, лик завесив тряпкой.

Сам дух карнавала следит, чтоб глотала человека раскрашенная карнавальная тварь и держала в себе, как Иону, пока длится унылое беснование. Все дозволено – запрещается лишь соблюдать табу. Человек теперь – облако, смерч и косматая зверюга. Гикая непотребно, хохоча и рыдая, толпа масок толкает в воду огромное чучело или жжет его. Вода и огонь правят бал, карнавальные хламиды струятся или пляшут огненными языками. Со страшной силой бушует страсть к преодолению, будто нужно не только скрыть, но и разрушить нас, грешных, сотворенных из праха и глины.

Глиняный Адам и легкомысленная Ева, горько постигшие необходимость одежд, хотя бы и фиговых, были первыми людьми, но и последней опытной моделью. Ранее, когда материя была иной по своему составу, в мире царили существа эфирные, пламенели существа огненные. Дико подумать, что причуды костюма приходят, встревоженные столь удаленными видениями, но ведь и опровергнуть это тоже невозможно.

* * *

То же и с музыкой, выловленной Покровским: я бы дорого дала, чтобы узнать, с какими мирами он налаживал связь. Когда однажды покровские запели у нас дома, собака задрожала ушами и хвостом и тонко вторила хору не своим голосом, рыдая и маясь, а у семилетней Машки голова стала неистово раскалываться до обмирания (другой раз обморочная мигрень схватила ее на выставке Шагала).

Про энергетику, бьющую не хуже электрического тока в оголенном проводе, мы тогда еще не умели говорить запросто, как нынче. Но только и дураку было ясно, что пес и ребенок пока не обзавелись защитой от разрядов диких первобытных сил. Авангард Шагала и фольклор Покровского выпускали разряды в мир, не облекая их в цивильные защитные формы. У меня же от этого пения внутри затылка выстраивался какой-то мостик, по нему пробирались мурашки явно сновидческой природы. Кажется, они двигались прямым ходом из подсознания на радость Карлу Юнгу. Но чтоб они появились, расталкивая суетное дневное сознание, нужно все-таки встретить таких, как Покровский. И – людей его ансамбля. Или певцов в деревне Сопелкино из-под Белгорода, хотя бы. Покровский у него многому обучился. Это особые люди: