Даниэль и все все все - [60]

Может быть, и прав был Параджанов, она была святой, поскольку вокруг, ее оттеняя, кружили призраки людей дурных и алчных. Чутье шакалов побуждало их кружить около Гаянэ задолго до того, как ее картины оказались в лучших галереях мира, а Париж был удостоен ее персональной выставки и коллекционеры оценили ее картины как подлинные драгоценности.

* * *

В Москве была дважды, и плохо ей было очень. В первый приезд предстояла встреча с Юлием. Ее привели, но она не желала войти в комнату, где он ее ожидал, волнуясь, курил беспрерывно – так боялся не понравиться. А она желала пребывать на кухне, плакала – вдруг он ей не понравится. И зря оба так дрожали – полюбили друг друга с первого взгляда.

Так, что в последнее лето своей жизни он, теряя силы и не слушая горестных восклицаний врачей, захотел проститься с нею и в последний раз увидеть ее картины. Жутко вспомнить, как мы рисковали, отправляясь в Тбилиси, в наш последний путь.

Всегда буду повторять, чтó она сказала о нем при первой встрече:

– Я всегда смотрю, как человек стоит пред картиной, пред кошкой и перед курдом.

Нельзя сказать, что Юлию часто приходилось стоять перед курдом. Что касается картины и кошки – надеюсь, с этим у нас троих было все в порядке.

Из раннего ее письма:

«Работаю над большим холстом. Там сидят три женщины с большими шляпами в форме груш. На переднем плане стоит рысь. Осталось дописать синих кошек».

IV. Но по пути мне вышло с фраерами Б. Окуджава

Покровский – человек дождя

О том, чтó Дмитрий Покровский дал современной музыкальной культуре, скажут другие.

Я о том, чем он одарил нас, не музыкантов. Просто современников.

В московскую жизнь семидесятых он вломился вместе со своим ансамблем и тотчас произвел переполох. Во всяком случае впечатление сильное: стоит на сцене вожак стаи, лицо белое, глаза черные, усы длинные, похож на большую куклу козака, а волос дикий, цыганский. Стоит неподвижно – и вдруг выбросит первый повелительный выкрик, и ансамбль включается сразу как заведенный. Этот непривычный оркестр голосов, покровское многоголосье.

Всю зиму 1973 года (кажется, так) мы его концертов не пропускали. Летом Покровские уехали в деревню, в экспедицию.

Да мы тоже ездили в русские деревни! Покосившиеся избы, бочка прокисшей капусты, покрытая черной иконой, старухи такие дряхлые, что побледневших глаз не видно в складках лица. Приняв самогону, они многими голосама пели нестройно и непонятно, и нам очевидно было, что советская власть отучила не только жить, но и петь.

Нужно было появиться Покровскому, чтоб дать понять – да не разучились они петь! Просто поют не как Зыкина! Что пение это именно таково от допотопных времен и – теплится, передается из рук в руки, из глотки в глотку, а когда бабки-хранительницы наладятся помирать, фольклор сам выращивает нужную ему новую старуху. При этом контакт у этого пения с человеком таков, что и представить невозможно. Покровский, например, утверждал, что исполнение календарных песен стимулирует обмен веществ. Что фольклор – это система включения внутренних ресурсов человека. А как иначе объяснить, что он, оперированный на сердце, смолоду приговоренный к щадящему режиму, – мог петь во всю силу и беспощадно, плясать, заводить ансамбль и зал так, что после концерта весь зритель в зале Чайковского шел в пляс в фойе и до самого метро «Маяковская», впереди Дмитрий, бледный как смерть, получивший вторую жизнь; глаза мрачны и насмешка в них…

Что он увидел в фольклоре? Штудии Покровского в направлении народной культуры совпали с тем временем, когда мы особенно усердно искали ответа на вопрос «в чем вся суть». Ответ мог знать Покровский. Но за ответственное лицо, обладающее подобным знанием, себя не выдавал.

Для него фольклор был явлением, которое можно изучать с помощью физики, например. А может быть, и астрономии, во всяком случае науки он ценил, особенно точные. Описывал фольклор как сложную систему или как умный механизм с абсолютной памятью и вечным двигателем.

Иногда фольклор в его рассказах представал зверем, бессмертным, правда, а так – живым. И разумным. Космат тот зверь, а на шкуре глаза, глаза… Внимательные. Покровский его изучал, подошел близко, а зверь не ручной. В пространстве вокруг «зверя» можно впасть в мистику, можно сойти с ума. Но можно его и приручить. Так говорил Покровский.

Сам же он с ума сходить не собирался и к мистике был равнодушен. Все было иначе на самом деле, он это знал. Знал, как нужно спеть самую древнюю песню репертуара «Под Киевом, под Черниговом» – и дождь пойдет. Так и было.

На концертах «покровские» при пении шли плясом, сильно и кратко притоптывая и прислушиваясь – будто слышали рык Земли, разбуженной топотом забытых предков, а они именно так обращались к ее дикой первородной силе. В Нью-Йорке в первое появление покровских какой-то критик расстроился: разве это танцы? Разве можно сравнить с Моисеевым? Возражать глупо, но только в Нью-Йорк та рецензия им надолго путь перекрыла. Впрочем, это было потом.

Да! О самóм пении покровских: слушать люблю, но слов не понимаю, хоть убей, так что однажды, когда они у кого-то в гостях из чистого хулиганства в застолье распели «Я помню чудное мгновенье» – не узнала. Это пение игнорирует разбивку по слогам, по-своему разбирая слово на части, между частями набиваются всхлипывания какие-то, причитания, междометия. И я не понимаю. А болгары поняли! Покровский тому и не собирался удивляться.