Даниэль и все все все - [59]

Не в том ли дело, что частое и длительное пребывание на ложе болезни рождало бурную тоску по движению? В письмах эта тоска ощутима – она видит свою картину как панораму, где все подвижно, но как? Это завороженное движение, как случается во сне: «В природе больше всего люблю бег белой лошади, спящую кошку, танцовщицу».

Думаю, два источника питали ее творчество с неубывающей силой. Это старинные фотографии предков (все тот же Агулис) и детские видения в саду, куда мама уводила ее от нерадостной будничной ежедневности. Там был летний театр, там были актрисы. Гуттаперчевый лев и, должно быть, фокусники. Все это увидено глазами ребенка, детское зрение она в себе оберегала.

Про эти образы писала в письмах. Театрик, рисуемый ею, подвижен и полон тайной жизни. Вот прототип миров, построенных в картинах Гаянэ: «Сад, карусель, гуттаперчевый лев с горящими лампочками в глазах. Паром, тихо плывущий по Куре. Мы с мамой на пароме, мне три года, и мы плывем».

Мне кажется, ее тяготила статика изображений, думаю, ей свойственны черты синэстезии – того состояния, когда едины цвет, форма, звук… Синтез всех сигналов, посылаемых художнику из внешнего мира, возможен только в театре, и балаган Гаянэ – он ведь по сути театр. Только вечный. К тому же она и пела сама, и звук, исходящий из ее горла, был мощен и как-то первозданно дик. Она пела на языке зокхов одну-единственную песню – наследство от бабушки. И вот что странно: решившись петь кому-нибудь, она уходила из комнаты или удалялась за занавеску. Казалось, голос самоценен и живет вне ее, заполняя собою пространство… Голос за сценой! Невидимая, но властная музыка.

«Домик – театр на лужайке, вокруг толстые белые стволы деревьев с маленькими листьями. Девушка, сидящая с маленькой гармошкой у ствола. Появились оркестранты духового оркестра. Под звуки спускается солнце цвета черного тюльпана. Опустившись на землю, солнце под звуки барабана постепенно раскрылось, и люди стали прыгать на землю, кувыркаться, от них летели причудливые птицы и животные, а также черные гвоздики. Всевозможные маски, летя, издавали всевозможные звуки… <Потом> домик-театр стал качаться, черный потолок с расписными фиолетовыми цветами вылетел и упал на лужайку, здесь началось представление. Маленькая Эдит Пиаф стояла на ладони своего отца и пела…»

Так что ж, она у меня получается вроде передвижника, все с натуры? Ну, не знаю, как объяснить устройство ее вещего зрачка, направленного на реальный мир и дающего неизмененно иную картину ее сознанию?

Попытаюсь хоть отчасти понять, что она видела перед собой.

Это случилось много позже, когда она оказалась в Москве и пришла в наш дом. У нас была довольно большая комната со светло-зелеными обоями и собака Алик породы спаниель. Из Тбилиси она написала о незабываемом впечатлении от всех наших друзей и детей, про каждого, разумеется, восторженно, но вот что главное. Она написала про большую золотую комнату и огромную черную собаку. Если вам известен истинный размер спаниелей, вы сможете постичь хотя б немного, как устроено ее зрение.

В ней жила ее собственная страна. Такое бывает. Настойчивость, с которой она информировала человечество о своей стране, – с такой страстью можно стучаться к человечеству, не ведающему о том, что страна Шамбала (или Атлантида?) не за тридевять земель, а вот здесь, рядом, только спрятана в живописце, – такая настойчивость, конечно, присуща племени художников «инситы» – художников наивных, их еще называют примитивистами, что неверно и плоско. Я называю их «люди третьего глаза», и она к ним примыкает по группе крови (даже если меня проклянут гематологи, утверждаю – это пятая группа!). Но вот что уникально – и что единственно в ней – как она сохранила дремучую первобытность при уроках Высокой Живописи, полученных ею в ранней юности из мудрых рук Мастера.

…Ее увидела дочь Бажбеука Меликяна и привела в дом, чтобы сделать ее портрет в стиле Гогена. Тут полинезийскую модель встретил старый художник. Что было дальше – нас не касается, но, едва увидев Гаянэ, он воскликнул: «Ты кого привела в дом! Ты судьбу мою привела!»

И вот что интересно: он тоже имел в крови «ген балагана», как Тышлер и Пикассо, – недаром в его сюжетах был значим Цирк. Так она соприкоснулась с высокой живописью, а за плечами маэстро была строгая школа и знание импрессионистов, заново отмывших живопись до солнечного свечения красок.

Она говорила: русское искусство великое, но живописи под российским небом нет. Живопись для нее могла быть только под небом Ренуара, а главное – под небесами Тбилиси. Как ее уговаривали переехать в Армению – не могла. Небо другое. Под другим небом она начинала увядать. В Тбилиси могла жить ее живопись. Она писала: «Живопись – основа всего. Почти многие ее совсем не понимают. Это так страшно…»

…Она рассказывала – однажды к ней пришли, дай, говорят, картину, нужно в подарок Брежневу. Она ответила – это невозможно. Он живопись понимать не может.

Параджанов говорил ей: «Гаянэ, ты знаешь, что с тобой будет? После смерти тебя Армения возведет в святые».

Придется сказать вот что. Со временем она стала удаляться от своих видений, зрение ее стало меняться, хотя мастерство окрепло. Параджанов говорил осторожно: «Мы в Париже у Басмаджана встретились с твоим галеристом, поругались, он бранил твои поздние работы. Но я немножко согласен, в первых работах был мистицизм».