Данайцы - [13]

Я сознавал, что брежу, но вместе с тем говорил себе, что должен идти и бред не помеха мне. Я шел темными ходами, целыми анфиладами комнат, а однажды спускался в огромном, как зал, сумеречном лифте, освещенном примусом. Какие-то люди, большей частью старухи, ряженные в летные комбинезоны, в касках вместо шлемов, показывали мне дорогу. Страшные голые собаки в портупеях были рассажены вдоль пышущих жаром стен и, когда я проходил мимо, отдавали мне честь. Я удивлялся, каким грандиозным был наш корабль, и вместе с тем видел его как бы со стороны. Вблизи него светила желтая ущербная луна. Не сразу я мог разглядеть, что на бронированной корме его растет трава и что подобно редкому экземпляру бабочки он насажен на длинную иглу, что игла эта поворачивается по оси и что вижу я его все хуже и хуже, пока в конце концов не вхожу в помещение, которое тотчас узнаю: это второй этаж нашего одноэтажного дома. Все тут так же, как и на первом этаже, та же мебель и те же картинки на стенах. Странным представляется лишь обилие роз: букеты их повсюду, стоят в вазах, в банках, втиснуты между книг, а то и просто лежат на полу. Я любуюсь ими и, слизывая воду с лепестков, слушаю радио, по которому передают открытый сеанс связи между ЦУПом и нами. Ясно, что бодрые наши голоса на самом деле не принадлежат нам, но, похоже, вся Земля об этом прекрасно знает, так нужно. Кто-то каламбурит голосом, похожим на голос Бет: «Между ЦУПом и нами ходят цунами», – кто-то, по всей вероятности, полковник, бывший генералом, убеждает нас, что землетрясения в нынешнем положении нам больше не помеха. Затем следует провал. Сколько длится мое благодатное небытие, я не знаю, но вскоре я опять вижу перед собой двери холодильника и понимаю, что должен начинать путь заново. Все это повторяется раз за разом, до тех пор пока голые собаки со старухами не поселяются в нашем доме и я не оказываюсь где-то вовне его, у раскаленной добела стены. На мне черная шелковая пара, в руках розы, которые я продолжаю облизывать. Я жду Юлию, но в то же время знаю, что она не придет, что это невозможно и чудовищно. Стена вздымается вертикальным морем, ужас захлестывает меня, я пытаюсь кричать и не могу: горло мое давится горячим и твердым, тело расплавляется в воде.

***

Сознание так и возвращалось ко мне: всякий раз, начиная в дверях холодильника, я был способен пройти все меньшее расстояние и, будто заговоренные, эти проклятые двери вновь и вновь выскакивали передо мной. Явление их сопровождалось дурнотой и ужасным запахом.

Более или менее я стал приходить в себя на следующий день, когда окончательно уверился в том, что источником боли и ужасного запаха являются не двери холодильной камеры, а я сам, мое тело. Я увидел, что лежу на полу под байковым одеялом, поверх которого покоятся мои худые руки. Чтобы убедиться в том, что руки эти действительно принадлежат мне, я попробовал коснуться лба и чуть не расшиб себе нос. Юлия была где-то рядом, но я еще долго не смел взглянуть на нее. В левом локте чувствовалась тупая ноющая боль, как будто что-то давило на кость. Повернув руку ладонью вверх, я увидел следы уколов на вене.

Из рубки доносились шорохи радиопередачи, в которых не вдруг, но с легкостью необыкновенной я узнал голос оператора с ЦУПа. Два других голоса, мужской и женский, были мне незнакомы. Однако, судя по тому как обращался к этим двоим оператор – «Данайцы», – то были не кто иные, как мы с Юлией. Сеанс связи, который я слышал в бреду, шел на самом деле.

Тайком осматриваясь, я так лежал еще около часу, привыкал к шуму в голове, к новому помещению и к тому, что за дверьми холодильной камеры, до которых я мог легко дотянуться рукой, лежали покойники.

Юлия отреагировала на мое выздоровление так же обыденно, как, по всей видимости, и на мое внезапное заболевание. Она сказала, что если это не апельсиновый сок, то, скорей всего, я наглотался какой-нибудь гадости вместе с грязной водой из «спальни». Из рубки по-прежнему слышались звуки радиопередачи, но до сих пор мы ни словом не обмолвились об этом, будто все так и должно было быть… О, то был ее коронный маневр: вступать в разговор второй, как будто выказывая полное равнодушие к собственному мнению, но на самом деле боясь в этом мнении ошибиться. Люди, не знавшие ее, после нескольких минут подобного общения заключали о ее золотом характере, мужчины влюблялись в нее, но я-то был тертый калач. Оказывались ли мы наедине в гостиничном номере, на берегу моря, в наших апартаментах в Центре подготовки – всюду, как только отпадала нужда демонстрировать перед кем-то наши взаимные чувства, мы словно стремились доказать обратное, уличить друг друга в том, что скрывали на людях, отыгрывались на взаимных попреках, так что помалу и сами наши объятия больше походили на схватку. В общем, сейчас меня буквально распирало от желания высказать ей все. Спросить, к примеру, что было известно ей о «конкурсном» испытании, которое пришлось выдержать мне для окончательного утверждения в Проекте? Что, таким образом, она знала о Бет? И что, черт побери, у нее было с полковником?