Дамасские ворота - [28]

— Я не могу, — сказала она. — Все, что я имею, находится здесь. И мои американские клиенты приезжают сюда. Они не знают о… — Она махнула рукой, намекая на теургические недоразумения Де Куффа.

— Мы никуда не денемся, — сказал Разиэль. — Верь нам. Ты всегда будешь с нами.

Она пожала плечами и отвела взгляд.

— Между прочим, — сказал он, — я, наверное, съезжу в Тель-Авив и сыграю пару раз, завтра встречаюсь со Стэнли. Ему обычно нужны музыканты.

— Когда ты встречаешься со Стэнли, — сказала Гиги, — я всегда беспокоюсь за тебя.

— Я и сам беспокоюсь. Но светлый взгляд[97] сильней наркотиков.

— Помните, — сказал им Де Куфф, — у нас есть только мы сами.

— Хорошая новость, правда? — проговорил Разиэль, поднимаясь, и добавил: — Но также и плохая.

— А как же экскурсии? — спросила Гиги. — Что отвечать, если позвонят?

— Говори, что экскурсии закончились, — сказал Де Куфф.

Он ушел к себе и закрыл дверь. Гиги вздохнула; она и Разиэль посмотрели друг на друга.

— Что с нами будет? — спросила она.

— Переживем все, что ни случится. Сверяй, Гиги. — Он встал и достал из кармана небольшого размера томик Нового Завета, сохранившийся у него со времен участия в «Евреях за Иисуса». — «Итак, не заботьтесь и не говорите: „что нам есть?“ или: „что пить?“ или: „во что одеться?“ Потому что всего этого ищут язычники»[98].

Гиги поморщилась, покусывая ноготь большого пальца:

— Забавно, что ты проделал такой путь, приехал сюда, чтобы стать христианином.

— Я не христианин, Гиги. Я видел тьму — на самом деле видел. Я верю в свет.

— Никогда не была религиозной, — сказала она. — Я лишилась разума. Уже не говоря о бизнесе.

Разиэль рассмеялся:

— Ты стала художником. Так что это не катастрофа. Бизнес тебе не нужен. Сидеть здесь и завлекать туристов? Что разум даст тебе?

— Сила всегда терпит поражение, — сказала Гиги. — Он сам это сказал. Она всегда терпела поражение.

— «Она». Что значит «она»? Она — это мы. Мы — сила. — Он засмеялся, напугав ее. — Это игра.

— Игра, — повторила Гиги. — Это ужасно.

Когда Разиэль поднялся наверх, чтобы почитать, Гиги постучалась и вошла к Де Куффу. Он сидел на кровати.

— Он пугает меня, — сказала она. — Всегда смеется. И эта его христианская Библия…

— Такие люди, как он, не успокаивают. А наоборот, пугают иногда.

— Лучше бы я никогда его не знала. А ты?

— Слишком поздно, — ответил Де Куфф.

8

Соседка по квартире, а изредка и любовница Лукаса, Цилилла Штурм вернулась из Лондона ранним утром. Там она брала интервью у американского режиссера, который снимал фильм на студии в Шеппертоне. Появившаяся из такси в румяной тиши весеннего утра, Цилилла выглядела бледной и больной. Лукас увидел в окно, как она подъехала, и пошел открыть дверь. Он читал записки Обермана о преподобном Теодоре Эрле Эриксене.

— Не позвонить было. Ты один? А то могу поехать в отель.

— Что за чушь! — нетерпеливо сказал Лукас. Ему было горько оттого, что их отношения стали разлаживаться. — Конечно один. Неужели думаешь, что я привел бы кого-нибудь в твою квартиру?

— Ну, ты же мог оставить переночевать гостя. Разве нет?

Примерно год, до предыдущей зимы, Лукас и Цилилла были неразлучны. Это была любовь, отягощенная напряженной рефлексией, чтобы не сказать болезненным самокопанием. Цилилла росла в социалистическом толстовско-фрейдистском кибуце в Галилее, и с раннего детства ее пичкали таким количеством ответов на жизненные вопросы, что перекормили бесполезной уверенностью.

Лукас тоже имел склонность к интроспекции. Они измучили друг друга. В конце концов они договорились, в частности, дать друг другу свободу — свободу, которая для Лукаса оказалась особенно тягостна. Как только начались проблемы с Цилиллой, Лукаса стала одолевать импотенция, причем неотступно. Впервые в жизни он забеспокоился, что стареет, что его мужская сила уходит.

В кабинете Цилиллы на стене висел портрет известного нью-йоркского писателя, стоящего в обнимку с двумя очаровательными девушками в военной форме. Одна из них — застенчивая двадцатилетняя Цилилла, другая — ее тогдашняя ближайшая подруга по армии и по кибуцу Гиги Принцер. Путешествующий писатель встретил их на посту в Негеве и был сражен наповал, после чего троица, начав с веселого фотографирования, закончила тяжелейшим любовным треугольником. После фантасмагории общей хищной схватки все трое ее участников пережили психический срыв.

Писатель, впавший в безнадежный творческий ступор и кризис среднего возраста, вернулся домой к жене и жестоким насмешкам психиатра. Компания Гиги и Цилиллы подарила ему такие откровения и материал, какие ему и не снились, но он был не способен написать ни строчки. Сама Цилилла опубликовала мрачный роман, который был хорошо принят и посредственно переведен на французский.

Роман открыл ей двери в профессиональную литературу, однако она в конце концов предпочла стать кинокритиком, а не прозаиком. Гиги, превратившись в заклятейшего врага Цилиллы, поступила в Нью-Йоркскую школу искусств и École des Beaux Arts[99], затем стала активисткой движения за мир и коммерчески успешной художницей с собственной студией в Сафеде. Только Цилилла, часто думал Лукас, могла сохранить такой отвратительный сувенир, как эта фотография.