Далекие огни - [24]

— И ты это окончательно? — огорченно спросил Фома Гаврилович, глядя на брата, как на безнадежно помешанного.

— Окончательно, — твердо ответил Иван.

— Ну и дурак, хоть ты и старший, — вдруг с сердцем выругался Фома и запахнул полы халата. — Тоже, новость привез!

Иван побледнел, встал со стула, смущенно поглаживая бороду.

— Христос да простит тебе, брат Фома, — тихо сказал он.

— Так, так… А ежели тебе жандарм в морду даст, ты тоже так скажешь? — уж злобно спросил Фома Гаврилович.

— Так…

Ну, тогда ступай, — махнул рукой Фома Гаврилович, — тоже, нашел себе веру!

— Баптистам сам граф Лев Николаевич сочинитель Толстой писал, советы давал, — козырнул последним доводом брат Иван.

— На то он и граф… А ты-то куда полез? Эх ты, еловая голова! Слыхал я, жуликов среди баптистов боле, чем среди православных. Попов, говоришь, нет, а кто же ими руководствует?

— Нами руководствует праведный старец Агапит. Он последние деньги братьям и сестрам во Христе раздает.

— Тебе-то много дал?

— И мне давал…

— А сам с братии сколько берет? Эх, Иван, Иван, тошно мне тебя слушать.

— Ну и бог с тобой…

Братья посидели еще немного, избегая смотреть друг на друга. Больные с соседних коек, давно следившие за необычайным разговором, смотрели на братьев с насмешливым любопытством.

Фома Гаврилович болезненно морщился, судорожно поводил забинтованной култышкой.

— Ну что я тебе скажу? — С раздражением вновь заговорил он. Не о чем говорить нам теперь. У меня другие думки. Ты вот о Христе, а я о чертях буду говорить. Ну-ка? Когда руки нет, так о чертях легче думается.

Фома Гаврилович вызывающе заблестел глазами.

— Я за тридцать лет, по степи хаживаючи, и о боге-то стал забывать. В чем бог, скажи?

— В заповедях христовых, в евангелии, Фома…

— Нам другая евангелия нужна…

— Какая? — насторожился Иван.

— Не знаю. Только не ваша баптистская. Уходи!.. — почти выкрикнул Фома Гаврилович.

— Прощай, брат, — тихо и скорбно ответил Иван.

Фома Гаврилович не ответил. Иван нерешительно потоптался, вытер рукавом халата заслезившиеся глаза, на цыпочках пошел к двери. У порога он оглянулся. Фома Гаврилович стоял у окна спиной к нему.

Иван окликнул брата, но тот не обернулся.

— Эх, боже ты мой, — жалобно вздохнул Иван Гаврилович и, безнадежно махнув рукой, вышел из палаты.

На улице, у входа в больницу, он присел на ступеньки и тупо осмотрелся. Мимо проезжали, грохоча и обдавая пылью, тяжебные ломовые телеги, катились пролетки извозчиков. По грязной привокзальной площади торопливо шли незнакомые люди.

— Ведь вот оказия! — с недоумением вслух сказал Иван Гаврилович. — Как же без веры-то, Фома? Каково жить? Без смысла?

Никто не ответил Ивану Гавриловичу. Чужой серый город дышал равнодушием и скукой.

XII

Антипа Григорьевич Полуянов начал работу на железной дороге семнадцатилетним малограмотным пареньком. Трудолюбивый, с незаурядным практическим умом и памятью, он самоучкой быстро усвоил технику путевого хозяйства, обратил на себя внимание начальника участка и уже через три года был назначен артельным старостой, а еще через два — дорожным мастером.

Так, малограмотным, не бойко владея письмом, Антипа Григорьевич и прослужил дорожным мастером сорок с лишним лет.

За долгую безупречную службу дорожное начальство удостоило его нечастой награды — золотой медали.

Любовь к железнодорожному делу, мужичье упорство и практические знания выдвинули Антипу Григорьевича в ряд наиболее опытных дорожных мастеров. Не зная математики, он какими-то одному ему знакомыми способами производил технические расчеты, угадывал степень нарушения путевых кривых, подъемов и уклонов. Он изобрел новый способ смены мостовых ферм, разгонки зазоров на стыках рельсов.

Дрезиной-шведкой Антипа Григорьевич пользовался только в самых экстренных случаях, а в прочие часы осматривал околоток пешком, не разлучаясь со стальным шаблоном. На своем десятикилометровом участке за сорок лет он до мелочей изучил каждый метр полотна, все уклоны, закругления, мосты.

Вставал он чуть свет и уходил на пути вместе с рабочими.

Врожденные привычки крестьянина перенес он и на свой путевой околоток, к которому относился, как к собственному двору. И как крепкий зажиточный мужик, который суров в обращении со своими батраками и домочадцами, Антипа Григорьевич был требователен и строг с рабочими, мог наказывать их, прощать и миловать. Бережливым хозяином оставался он здесь, на железной дороге, среди рельсов, шпал, котлованов и мостов. Они были для него тем же, что плуги, бороны и кони для земледельца.

Иной раз среди ночи, особенно в ненастную погоду, в ливень или вьюгу, Антипа Григорьевич потихоньку одевался, брал шаблон и фонарь и уходил из дому осматривать путь. Совершая ночной обход, путевые сторожа с удивлением встречали низкорослого, закутанного в плащ или тулуп старика, выслушивали сердитые выговоры, наставления о бдительности.

Крестьянский обычай — охранять двор свой и не выносить сор из избы — заставил Антипу Григорьевича подговорить людей свалить вину за катастрофу на ни в чем не повинного машиниста. Но дело принимало оборот, неожиданный для самого Антипы Григорьевича.