Дѣла минувшихъ дней. Записки русскаго еврея. В двух томах. Том 1 - [24]

Не могу не остановиться на весьма характерной личности моего учителя Чернаго. Этотъ типъ не очень распространенъ, но онъ представляетъ собою высочайшую цѣнность въ еврействѣ. Рабби Янкель Нохимъ, хотя и хассидъ, не выдѣлялся наружнымъ благочестіемъ: въ молитвѣ не проявлялъ энтузіазма, не занимался фариссейскимъ брюзжаніемъ, не выносилъ на показъ исполненія религіозныхъ предписаній, и не это, при общеніи съ нимъ, приковывало къ нему вниманіе. Тѣмъ не менѣе его «фрумкайтъ» (благочестіе) было абсолютнымъ и цѣльнымъ; оно проявлялось у него какъ бы само собою, такъ, какъ проявляется дыханіе у живого человѣка. Оно было какъ бы чисто физическою потребностью, удовлетвореніе ея не требовало никакихъ усилій его воли; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, ни одинъ актъ, проявляющій это благочестіе, не былъ слѣпымъ или безсознательнымъ. Все его существо было проникнуто служеніемъ Богу. Онъ былъ созданъ не для себя, не для матеріальнаго міра, а только для духа. Служеніе Богу было аттрибутомъ его сущности. Ложился онъ спать только затѣмъ, чтобы передъ сномъ излить свою душу въ молитвѣ; вставалъ для того, чтобы мгновенно приступить къ общенію съ Божествомъ, черезъ рядъ утреннихъ молитвъ. Для этой же цѣли онъ ѣлъ и пилъ. Не отвлеченный никакими матеріальными заботами и мыслями, — о матеріальной жизни заботилась его жена, — не отвлекаемый никакими личными потребностями или эгоистическими побужденіями, онъ всѣ минуты своей жизни отдавалъ созерцанію духа. Его одухотворенное, блѣдное, съ искрящимися глубокими глазами лицо какъ бы свидѣтельствовало, что въ каждую минуту онъ постигаетъ новую мысль, или творитъ новую мысль. Лицо его изобличало духъ въ движеніи, не статику, а динамику мысли. Мысли родились безъ усилія въ его мозгу, и на его лицѣ поэтому никогда не отражалось самодовольнаго энтузіазма пониманія. Эта безконечная способность творить мысли производила впечатлѣніе тихой струи, спокойно катящейся, не производя шума, не вздымая пѣны. Это былъ не только глубокій знатокъ Талмуда и связанной съ нимъ письменности, — онъ былъ какъ бы самъ живой Талмудъ; и, подобно тому, какъ въ экземплярѣ Талмуда легко, перелиставъ страницы, найти для даннаго случая соотвѣтственное мѣсто, такъ и въ умѣ Чарнаго въ любой моментъ можно было найти требуемое положеніе, вмѣстѣ со всѣми относящимися къ нему комментаріями, контроверзами и окончательными рѣшеніями. Онъ былъ хассидомъ, но въ немъ не было ничего мистическаго. Онъ жилъ у насъ въ домѣ, и я могъ наблюдать его ночныя бдѣнія надъ книгами и фоліантами; но никогда я не замѣчалъ каббалистическаго произведенія среди этихъ книгъ. Рабби Янкель-Нохима трудно было вывести изъ духовнаго равновѣсія, онъ всегда соблюдалъ величавое спокойствіе. Надо ли добавить, что Чарный былъ абсолютно негодный педагогъ и отнюдь не подходилъ для роли меламда. Онъ былъ совершенно неспособенъ дойти до пониманія непониманія со стороны ученика и побороть это непониманіе разъясненіями промежуточныхъ положеній, приводящихъ къ уразумѣнію данной мысли. Мысля самъ теоремами, онъ, конечно, не могъ постигнуть, что его теоремы нуждаются въ доказательствахъ для неподготовленнаго ума. Ученики его весьма мало успѣвали. Но на мое умственное развитіе онъ имѣлъ большое и неотразимое вліяніе. Онъ держалъ мой бойкій по природѣ умъ въ постоянномъ напряженіи, побуждалъ его къ самодѣятельности, такъ какъ мнѣ приходилось самому восполнять промежуточныя стадіи между отдѣльными положеніями, логически связанными между собою и оставшимися, по элементарности ихъ для учителя, съ его стороны неразъясненными. Я часто въ теченіе моей жизни по разнымъ поводамъ вспоминалъ о рабби Янкелѣ-Нохимѣ.

Какое величіе духа олицетворяютъ собою такіе евреи! И всегда думалось о томъ, какая великая сила пропадаетъ въ ихъ лицѣ изъ-за того, что они зарыты въ массахъ оторваннаго отъ жизни талмудическаго еврейства, что черезъ фоліанты къ нимъ не проникаютъ лучи внѣшняго свѣта, а внутренній ихъ духовный свѣтъ, поразительно красивый и яркій, черезъ эти же фоліанты не можетъ пробиться во внѣшній міръ.

Недолго подвизался рабби Янкель Нохимъ на меламедскомъ поприщѣ въ Полтавѣ. Черезъ годъ послѣ его пріѣзда онъ предпочелъ вернуться въ мирскій ешиботъ, гдѣ до конца дней своихъ читалъ «шіуръ», т. е. излагалъ сложныя мѣста талмуда передъ восхищенными ешиботниками.

Приблизительно къ тому же времени относится появленіе въ Полтавѣ, и тоже на короткое время, другого, поразительнаго по блеску и рѣдкой талантливости, представителя еврейскаго духа.

Въ качествѣ меламда въ домъ богатаго владѣльца мельницы поступилъ нѣкій Гордонъ. Это былъ, какъ оказалось, извѣстный химикъ. Насколько я помню, онъ родомъ былъ изъ Виленской губ. Невысокаго роста, коренастый, съ плохой растительностью на подбородкѣ; крупныя, какъ бы аляповатыя черты лица, необычайно развитой черепъ съ высокимъ лбомъ, частью только покрытымъ ермолкой, широкіе, хотя и не длинные пейсы (въ дѣтствѣ такого рода пейсы я считалъ принадлежностью миснагдимъ). Я не помню его біографіи, но осталось въ памяти то, что Гордонъ, будучи уже глубокимъ знатокомъ Талмуда и состоя гдѣ-то меламдомъ, по переводу Библіи Мендельсона научился нѣмецкому языку, и по какой-то случайности заинтересовался химическими явленіями. Собравъ воедино разбросанныя по Талмуду указанія на эти явленія (въ Талмудѣ и эта часть человѣческаго знанія находитъ, хотя и слабое, отраженіе), — Гордонъ, Богъ вѣсть какими путями, раздобывалъ книги по химіи на нѣмецкомъ языкѣ, ихъ какъ бы проглатывалъ, содержаніе ихъ отпечатывалось въ его мозгу, и вскорѣ онъ уже не только былъ изучателемъ, но и созидателемъ, творцомъ новыхъ теорій и открытій. По отъѣздѣ его изъ Полтавы, когда я былъ уже въ гимназіи, я видѣлъ какую-то нѣмецкую книгу, содержавшую біографіи извѣстныхъ химиковъ и ихъ портреты и, среди нихъ, и портретъ Гордона. Его статьи печатались на нѣмецкомъ языкѣ въ трудахъ Берлинской Академіи до того еще, какъ онъ безрезультатно обучалъ сыновей богатаго мельника въ Полтавѣ талмудической премудрости. Впослѣдствіи я узналъ, что онъ послѣ Полтавы сталъ лаборантомъ въ химической лабораторіи Берлинскаго университета