Цыганский роман - [212]

Она, оказывается, человек интеллигентного труда! Скрывает. Всякий интеллигент — потенциальный враг. Это и понятно: моя мама, человек простой, до сих пор говорит «мо́лодезь» и «бро́ится», но тем сильнее ее преданность власти, сделавшей из нее интеллигентку. Рузя — совсем другое. Она ни разу не повернулась ко мне своим настоящим лицом, и я не уверен, возможно ли это. Ночью с ней как в аду. Ничего логического, понятного — все бред. И дочь директора школы-интерната, которая выклянчивает кусок хлеба, кроет матом! Ничего невозможно понять.

Но, возвращаясь в камеру, я думаю о Рузе. Только о ней. Я смотрю на унтера: насколько он выше меня ростом? Зеленая полоска, которой кончается панель, крашенная маслом, в коридоре, проходит у него под локтем. А для меня это высота, которую пока не взять. Зато он «парно», что по-цыгански означает — «белый». Седой. Он — старый. У него сутулая спина и кривые ноги. И она кокетничает с ним!

Не может такое лезть в голову человеку, который сидит в камере и ждет смерти! Не может!.. Но лезет… Я думаю о Рузе потому, что должен помочь ей. Я, мужчина, должен помочь Рузе и ее дочери. Тогда я «ракло» — парень, а не мальчишка. Рузя ничего не просит, не требует, но я чувствую, что должен вести себя как взрослый. От этого мои плечи распрямляются, голова поднимается, преодолевая зеленую черту на стенке, словно финишную ленту. Но до финиша еще далеко. Если, конечно, немец не перестанет заниматься выяснением того, кто мы с Рузей. Пока не перестал, нужно найти лазейку, чтобы вывести отсюда Рузю. О себе я не думаю. Так бывало, когда я словно в воздух поднимался!.. Парил, не замечая ничего вокруг…

Сейчас замечаю. Как пригибается унтер, когда мы спускаемся по крутой кирпичной лесенке в подвал. На этой витой спирали мы то и дело сталкиваемся глазами и я вглядываюсь в его изъеденный морщинами лоб: что он думает, что думает про Рузю? Наверное, то, что сказал ему полицай: цыганка доступна! Мне необходимо найти выход. И я, как настоящий «ракло», иду на обман. Здесь все обманывают — и немец, и Рузя. И я…

Унтер не очень удивляется, когда я сообщаю ему, что господин офицер приказал отвести меня на работу. Он сам слыхал слово «рапота», когда вошел в кабинет. Завтра с утра отправит меня разгружать соль. Как раз пришел состав, а людей не хватает. И я говорю «спасибо» человеку, который так смотрел на Рузю…

Кто она, если отбросить «забобоны»? Ночью ведьма, но днем? Грязная цыганка, которая водит по дворам замурзанное дитя и тем зарабатывает на хлеб, или директор интерната, а значит, грамотный, интеллигентный человек. Но все это в первом поколении. Все впервые, а первый блин, как известно… Главное было отрапортовать — создали первый цыганский колхоз. Организовали первую школу-интернат! Как Магнитку и Днепрогэс. А что у директора самого пять классов образования, так это цыганка считает нормальным. До нее директором был ром, которого пришлось заменять: вздумал на пятикласснице жениться! Или так жить — по-цыгански. А ведь тоже числился директором, грамотным, интеллигентом! Такие же «ведмеженцы», как у отца и матери на службе, только цыганские. И самое главное, что вспоминает Рузя из своей педагогической деятельности: как она грязных цыганят в Москву возила. Едут по городу на телегах, всякий встречный-поперечный спрашивает: кто это едет? А ему отвечают: это цыганка Рузя своих цыганят в Москву везет! Вэлыкэ цобэ[78], как говаривали у нас на Украине. И если вдуматься, что это за интернат, что за образование, что за директор, то можно понять: этот директор — нормальная цыганка! Ну а что такое нормальная, или еще закоренная цыганка, да кто такая пхури — обязательно самая мудрая в таборе, но совсем не обязательно грамотная, — я давно знаю. Еще по дедовой слободе. Для нашей советской школы — вполне нормально!..

7

Этот сон повторялся: раскаленное солнце обволакивает горы — желтые, крупчатые, белые, словно выцветшие от жары. Я иду по этим горам, будто Гулливер, потому что горы ненастоящие: соленые горы. То есть соль, высыпанная из вагонов прямо на землю. Городишко, в котором это все происходит, такой маленький, что груды соли кажутся горами.

Этот городок с замершими на его груди змеями узкоколейки не был просто сном, фата-морганой, он был на самом деле. После камеры, подвала, здесь, на свету, исчезали страхи, такие странные и такие реальные, если днями и ночами сидишь и ждешь!..

И самое реальное, что доказывало его существование: спина, которую видел во сне, Колькина спина. Он шел рядом, совсем рядом, но как чужой… Конечно, он сделал вид, что впервые меня видит, даже прикрикнул для формы: «Иди, не тыняйся!» Я сразу уловил знакомый голос. Я улыбнулся, точно после глубокого сна: Колька мог кричать сколько ему угодно, он опять был, был рядом.

— Везет тебе, черту, — сказал он, когда мы зашагали в ногу. — Сразу на соль попал.

Просто сказал, будто мы только вчера расстались. Он же показал мне место, где мы должны были разгружать соль — ту самую площадь, которую я много лет видел во сне, но никак не мог вспомнить, где она. Только помнил, что это милое моему сердцу место. Здесь была жратва, солнце, трава, на которой можно было валяться в перерывах, когда подгоняли очередной вагон с солью. Колька сразу же научил меня всему: какая лопата полегче и поудобнее, как работать, чтоб не упасть до конца летнего дня, не имеющего конца. Одно я не перенял у Кольки: не смог раздеться догола. Это значило показать свое тощее, синюшное, безмускульное тело. Колька, несмотря на то что находился в лагере, все еще поигрывал мышцами. Я уперся. Дорого мне это потом стоило.