Цыганский роман - [213]

Тут же, не отходя от соляной горы, мужики давали за каждую горстку соли хлеб, сало, арбузы, все, что захочешь. Им не нужно было рисковать, подставляться под пули полицаев, мы совали крупнозернистую соль прямо в протянутые руки. Нырнуть в посадку так, чтобы не заметил полицай, — дело рискованное, но по горло необходимое голодному подростку. Никогда не подумал бы до войны, что соль такая драгоценность. Но в голодные годы ее кристаллики, хотя и мутные, нужнее бриллиантов. Особенно в селе, где все-таки были хлеб, молоко, сало, но негде было взять соль. И потому нас, орудующих лопатами на виду всего города, окружали тесным кольцом. Мужики и бабы протягивали к нам свои руки, в которых были зажаты куски ржаного или рассыпчатого пшеничного хлеба: ломти, скибки, иной раз целые буханки. Прогорклое сало таяло на солнце, как слюда, и превращалось в шкварки, на которых можно было изготовить яичницу из двух, пяти, десяти яиц, тем более что их тоже давали за соль.

Это понимали все, даже полицаи, которые сидели в тенечке со своими карабинами и не мешали нашей коммерции. Отбирали самогонку и барахло: «Того вам, дурням, нэ трэба!»[79] Нормальным считалось добывание харчей. Так думали пленные и все, кто находился в лагере, с этим не спорили охранники: имели свой «навар», «снимали пенки»! Некоторые обнаглели от безделья и сытной пищи: весь день жевали там, у себя в холодке. Тот полицай, что вечно балагурит во дворе тюрьмы и «знущався»[80] над Радой, тоже устроился в охрану на соль и обделывал свои делишки.

Отозвал одну из молодых баб, которая пыталась пробиться со своими «клуночками» — узелками — к соли, и стал что-то шептать ей на ухо. Что-то стыдное, потому что по широким скулам бабы пошли красные, бурякового[81] цвета, пятна. Тем не менее она не оттолкнула полицая, а только закрылась хусткой — платочком, чтобы лица не видели односельчане. Здесь все знали друг друга. И когда молодка кивнула полицаю, все отвернулись. Полицай обвел грозным взором толпу, и люди смешались и стали делать вид, что они ничего не понимают. Они расступались перед полицаем, когда он повел женщину за собой. Они расступались, а молодуха шла, покорно подставив мужским рукам свои круглые плечи, и спидница приподнималась на широких коленях. Жар, белые сорочки мужиков, промокшие от пота, женские разгоряченные лица. Я тоже опустил голову, казалось, что полицай ведет за собой Рузю, и поднял глаза, только когда они скрылись за угол беленного известью дощатого сортира, который служил здесь общественной уборной. Я не заметил, куда они зашли — в букву «Ж» или в букву «М», видел только, что полицай стал шарить под спидницей у бабы, когда они еще не завернули за угол строения. Отчаянно шпарило солнце, и несло вонью, приглушенной запахом хлорки…

Колька воспользовался случаем и утащил меня на траву. Здесь мы, наслаждаясь кусками сала и скибками кавунов[82], поговорили о делах. Кольку поместили в лагерь для военнопленных, которых было не так уж много среди его обитателей. Утром пересчитывают, вечером тоже, но не слишком внимательно, если кто задержался, могли рукой махнуть — «нужно оно полицаям»! Так что вполне можно дать дёру.

Мой друг прятался за кустом, чтобы обтереть мокрое, в растаявшей соли тело тряпкой, которую заблаговременно выменял у бабы: хозяйственный мужик Колька! Сатиновые трусы, которые он снял, чтобы подсушить, были насквозь мокрые, хоть выжимай. А Колька и выжимал их, разговаривая о делах. Он говорил, что не мешало бы и мне подсушить свое барахло, но я стеснялся стоять голым как Колька, у всех на виду!.. Площадка, окруженная редкими деревьями, просматривалась со всех сторон.

— От чудак! — чертыхался Колька, стараясь попасть ногами в трусы. — Так оно ж самое надежное, когда все видят! Тут делай, шо захотишь!.. До меня даже один подходил, предлагал в лес нарезать, до партизан… Прямо так и сказал: хочу я до их перебраться!.. И никто ничего не допёр!.. Потому что все на людях!

Этот человек «и доси[83] ждет ответа», а он, Колька, не мог все дело решать без меня, «вот честное слово!». Он рассказывал, что есть люди, которые умудрились изготовить деревянные «винтари» и с ними кинуться на немцев. Те от неожиданности растерялись и пропустили нашу «рать» к своим.

— И далась тебе та старуха! — горячо дышал мне в ухо Колька. — Баб, видал, сколько, только пальцем позови!..

У них в «Ду-лаге», где все спят покотом, каждый «горнется до кажного или до кажной»: ночи бывают холодные!.. Колька разобъяснял, как все обстоит с «ентим делом», и поворачивался ко мне своим мощным голым торсом.

— Та шо ты, лучше той старухи бабы не найдешь? Теперь знаешь какой кризис на мужиков! Молодые девки больше всех и страдают! Мы тебе в лесу такую красотку отыщем, враз забудешь свою хахальницу. Тем более оно — цыганка!..

Колька так и сказал: «Оно — цыганка!» И рассказал, как в соседней области или районе, когда вылавливали евреев, некоторые из них, кто посмуглее, выдавал себя за цыган. Этих не трогали. Но он, Колька, может забожиться: это только до следующего раза.

Я хотел посоветоваться с ним относительно своего немца, но Колька сплюнул и сказал: «Все они гады, вот и все, что я могу тебе заявить!..» Так и сказал. «А что касается цыган, так очередь за ними: после «юдэ» за них примутся. В руськых, так тех всегда где ни попади кладут!»