Цыганский роман - [211]

А я? Если живешь в таком напряжении, если вместо сна каждую ночь странная и страшная явь, все несется куда-то во тьму, так хочется положить голову… На теплые колени и заснуть!..

Мать не давала «ловить газ», выбивала из меня детскую мечтательность, которая мешала жить и учиться; книги, книги, которые одну за другой проглатывал по ночам, были моим настоящим миром. Все остальное — Любки, Тамарки — виделось как нечто мерцающее впереди. Придет время! Теперь у меня нет больше времени: каждый вызов к немцу может стать последним, а там подвал или траншея. Хорошо еще, что он со мной возится! Железнодорожника, наверное, уже не существует? Мне стыдно было смотреть ему в лицо. Еще стыдней было бы, если бы он заглянул в нашу камеру. Его лицо становится для меня ликом. Как у отца.

Нужно сосредоточиться, послать к чертям эту женщину, которая моргает и моргает, как будто ей нечего больше делать! Вон как кружит по камере с осточертевшими нарами, на которых мы не спим, а только ожидаем утра. И вот как ни в чем не бывало эта ведьма притворяется веселой девкой! Кто она на самом деле? Напоследок унтер дал Раде конфету, и она помахала мне ручкой, перепачканной шоколадом. Когда-то дежурные проверяли наши ладошки в пионерлагере перед едой. Как это было обидно, оскорбительно. Я бы сейчас по сто раз «предъявлял» свои руки, только бы не идти на допрос к немцу.

Школа… Ведьма напоминала об интернате. Это, пожалуй, сгодится. Почему сразу не сказал про цигейнер? Мог и не знать: воспитывался в интернате! Может быть, ведьма права: играть так играть!

Я выкладываю свой новый «ро́ман» про интернат, вплетая в речь цыганские слова вроде «морэ», «лачо дэвес» — добрый день, «лачи рат» — доброй ночи. И руки у меня сами собой приподнимаются, чтобы закатать рукава, как перед танцем. Эти движения привычны. Не раз задирал я руки над головою и проводил ими по курчавым волосам, старался их пригладить. Почему-то вечно торчали дыбом. И мылом мазал, и репейным маслом — все равно поднимались, как шерсть на дворняге. И вот пригодилось! Конечно, дико выглядят мои давно не стриженные космы над обтянутым кожей черепом: никаких щек как будто и не было! Что ж, так больше похож на цыгана!

Немец смеется. Он так и знал, что я заведу разговор об интернате. Рузя была директором.

Рузя — директор? А я-то думал: дикарка! Вот это новость. Немец знает эту «новость» давно. Пусть ведьма не притворяется темной, она все понимает. Хотя, конечно, такой директор — пфуй! Своего ребенка начальница гимназии завернула в одеяльце и носила на руках, как грудную. Немецкая комендатура выделила детям немного «мильх» — молока — из того, что сдавали государственные хозяйства армии, так эта госпожа директор встала в очередь с пятилетней на руках! За нею следили — один прибалт, почти что немец, по фамилии Саас давно докладывал про цыганскую бандитку, которая у него, Сааса, в свое время отобрала дом. Его собственный дом. Он настоящий бауэр, хозяин, не то что цыгане: обрадовались, что Советы позволили хватать, что захочешь, и стали тащить к себе коней и дома! Никогда у них ничего не было, а тут за счет других, почтенных хозяев, завелось. Толку от этого, конечно, никакого не получилось: у цыгейнер никогда не было ни домов, ни хозяйств, ни своей земли, ни государства.

— Интернат!.. Коммуна!.. И директор коммуна-интернат твой дрюг цыгейнер!.. Копф! Голова!.. Давать этот стадо, херде, грамота! Давать им языка! Нет такой язык! Юдэ воровали немецкий, цыгейнер крали на целый мир… Языка красть, вера красть!.. Цыгейнер есть православная, христианин, католик, протестант! Цыгейнер — протестант!.. И цыганский девка — директор интернат, где учится умненький киндер!.. Почему тогда не учила свой? Другой учить легче? Ти есть думкопф, ти есть верить цыгейнер!.. Интернат: ох-ох-ох-ох-ох!

Немец смеялся, лязгая зубами, и золотые коронки становились темными провалами во рту. Он выглядел оборотнем, когда вдруг замолчал и уставился на доски пола. Пол грязный, затоптанный. По нему протянулись какие-то полосы, кого-то силком тащили отсюда? Или сюда? Тащили, а он, может быть, тот самый железнодорожник, упирался, и подковки оставляли борозды на грязном полу. Живого его тащили или уже неживого? Немец водил сонным взором по доскам пола: что-то соображал. Что — я узнал потом. Тяжело ворочались сонные мозги. Он засыпал прямо на стуле, опустив на пухлую грудь большую голову с прилизанными волосами, и, раздувая ноздри, повторял:

— Хёрде… Рапота!.. Рапота… Рапота…

Стадо и работа. Два слова. Его работа — уничтожать стадо. Таких, как Рузя. Таких, как я. Всю ночь он занимается своей «рапота», а днем вызывает меня или выясняет, кем была при Советах Рузя. Зачем? Можно просто всех нас уничтожить: выполнить свою работу. Но и во сне немец думает об этом: хёрде, рапота… Причем второе слово говорит по-русски. Спорит с нами? Его «рапота» не дает покоя и во сне: не так-то просто уничтожить людей, даже если ты принимаешь их за стадо! Оборотням тоже снятся сны… Днем…

— Рапота!.. Рапота!.. Рапота…

Унтер выводит меня из кабинета, стараясь не разбудить начальство. У них, у немцев, в крови почтение к тому, кто выше. И к инженеру, доктору, адвокату… И к бухгалтерам, которые становятся оборотнями. У этого своя арифметика, которую не постигнуть ни мне, ни унтеру. Его дело привести — увести. Он и выполняет свою функцию, ведет меня в камеру. К Рузе.