Цыганский роман - [210]

— …табор — динь-динь-динь!.. — засыпающим голоском подхватывает Рада.

— Да, там табор сидит! Табор, которого нет! Шунэс? — спрашивает цыганка дочку. И продолжает: — «Значит, вы есть?» — говорят рома́ баро, который сидит у костерка… А тот отвечает…

Рада продолжает из своего уголка не своим — грубым — голосом:

— «Нанэ, рома́!» Нет нас. С третьими петухами исчезнем совсем…

Рада не понимает, как можно «исчезнуть совсем», а мать продолжает:

— И говорит баро: «А люльку мою передайте…»

— «…Владику!» — звенит Радин голосок откуда-то издалека. Из сказки. Из сна…

— Тебе, — протягивает цыганка мне мою же ложку. — Радость моя, бахталы, счастье! — Она гладит девчушку. Это Рада ее бахталы, счастье: — Что б я без тебя делала! Хорошо, твой дада настоящий мурш, мужчина! Отец не хотел, но он уговорил! А не уговорил бы, украл. Так что мой дада согласился и отдал нам второй дом. И стали мы жить…

До третьих петухов. Однажды пропоют третьи петухи, за нами придут, и мы исчезнем!.. У ромов все очень просто: мы живем днем, а мертвые — ночью. С третьими петухами уходят. Но не исчезают. А мы? Немец ночью «работал», рано не вызовет, будет отсыпаться. А не готовиться к встрече…

И думать про цыганку. Все у нее восхитительно! Все по-цыгански. Отец конями торгует, а еще — мороженым! До чего только рома не додумываются! Мать производила продукт, а отец и дочь торговали. И не где-нибудь, а в цирке. Ох и любят рома, чтобы все празднично, ярко! И к тому же ловэ! Денежно. Это и потом пригодится цыганке. Коммерция! Самое время было — нэп. Но только для цыган он с концом нэпа не кончился. И по сей день ромо́в-мужчин называют «инкассаторы». Потому что и сегодня цыганка работает — гадает, торгует, а ром — мужчина, мужик, деньги получает! А как же иначе!

6

Днем у себя в кабинете немец такой же, как всегда. Но видны остатки глины на каблуках сапог. Чуть-чуть, самая малость — денщик не вытер, не почистил. Этими «штифель» он топтался там, над траншеями. Глаза разжиженные, невыспавшиеся, отсутствующие. Тем не менее он расспрашивает меня о новом «ро́мане». Что я скажу, что могу сказать? Недаром посадили цыганку в камеру! После той ночи, утром, Рузя — а цыганку зовут Рузя — вдруг закричала унтеру:

— Заберите мужчину, здесь женская палата! Ночью он опять ко мне полезет, а у меня ребенок!.. На глазах у дочери! Господин офицер, это же непорядок!..

И немец, морщась от ее крика, соглашается:

— Да, да… Непорядок!

— Это при Советах мальчики и девочки в одном классе сидели, а в интернатах даже спали, но теперь этому конец, немцы понимают настоящий порядок!..

Унтер соглашается:

— Йя! Йя! Цыгейнер не поряток!

Может, он не теряет надежды однажды прийти к цыганке в гости, как предлагал ему полицай? Она показывает «господину офицеру» пятна и ссадины, которые она получила от меня, и я не могу ничего опровергнуть. Унтер смотрит на мою опущенную голову: что я могу ему объяснить! Может, она специально вызывает в унтере ревность, чтобы он заинтересовался ею и помог?

Унтер шлепает меня по затылку: не больно, но обидно. Особенно перед ребенком: она тебя считала дядей, а дяде как мальчишке дают по шее! Меня так неуважительно «высекли» перед женщиной, а я-то уже чувствовал себя мужчиной!

Но не мне, а господину офицеру показывает Рузя свои расцарапанные коленки. Задирает юбку: полюбуйтесь, что он наделал! «Он» — это я. И когда она, баба, врет, играет, изображает, а когда — нормальная? Ночью я, хотя бы временами, понимал ее: боится, хочет спасти девчонку. Сейчас пресмыкаться нет нужды. Она кокетничает с ним просто так, для удовольствия. И тот, смущаясь, гладит девочку по головке: бедный киндер учился в общей школе!..

«Интернате…» — подбрасывает ему жалостливые мысли Рузя и сама чуть не плачет. При Советах мать работает, ей некогда воспитывать детей, кому угодно отдаст: бабушке с дедушкой, в школу, в интернат. Там Рада такого насмотрелась! И Рада мгновенно заливается слезами — ловко это у нее получается!

Не хочет ли Рузя дать понять немцу, что ребенок не станет помехой, если господин офицер все-таки вздумает навестить ее в камере? Отдельной, конечно. Она, Рузя, привыкла жить в отдельной квартире, по которой всегда можно «шпацировать» как хотят, «голяком». Я замечаю, как в глазах у господина офицера разгорается желтое пламя. Он не понимает, что Рузя путает все на свете: то она бедная, замученная работой, за ребенком некогда присмотреть, то целыми днями шпацирует голенькой по квартире! И где это она видела такие квартиры: с ванной, в которой она, Рузя, целый день лежит-наслаждается? Беззаботно шлепает ладошками по душистой пене, высовывая из пены кончики пальцев… И выставляет перед самым носом у унтера свои грязные, все в цыпках и ссадинах ноги. А унтер все равно пожирает ее глазами! Сам вонючий. Собрались двое вонючих и давай представлять друг перед другом, какие они интеллигентные! Моя мама родом из села, так и до сих пор сохранила привычку в ванну ходить только по особым дням, в субботу, когда объявлялся банный день. Воды жалели или времени непонятно, но чтоб каждый день в ванной полоскаться, как представляет эта цыганка? Моя мама как-никак, а интеллигентка, хотя бы и во втором поколении. И что из себя строит эта цыганка!.. Поворачивается то одним лицом, то другим — форменная ведьма! Но немцу не нужно ее лицо, он рассматривает ноги, тело, которым она вертит как хочет. Ведьма может быть привлекательной, если захочет. А она хочет, потому и танцует вокруг немца. И этим телом она станет прижиматься к мундиру. О чем только думает! Еще и подмаргивает из-под копны сбившихся волос! Немец хлопает себя по ноге ключами, словно аккомпанирует ее танцу. О чем они думают, когда так смотрят друг на друга?