Цыганский роман - [215]

Наш мост. Он с его согнутыми кусками металла и ржавыми клепками — пролежал в воде всю оккупацию — вдруг превращался в древнее сооружение, которое возносилось уже не над жалкой речушкой, а над широким морем…

Море было тем самым, к которому мы с мамой ездили каждый год — Черное. В Евпатории на гребнях волн плескались остроносые и смуглые дельфины, играли и танцевали как бы для нашего увеселения. Мы смотрели на них, бегали по золотому берегу и тыкали пальцами: вон дельфин, а вон еще!.. А однажды, когда началась буря с дождем, мама закутала меня в свой плащ и понесла прочь от берега. Я оглядывался — дельфины высовывали из бушующих волн свои острые смуглые морды, словно просили взять их с собой. Но мама сказала, что дельфины должны оставаться там, где они живут, в море, каждый должен оставаться там, где он живет. А мы с мамой остались на оккупированной территории…

Слуги фараоновы догоняли нас, по в тот момент, когда первый из них уже хватался за мамин плащ, человек, шедший впереди в развевающемся от ветра бобриковом полупальто, взмахнул рукой, и мост рухнул в воду. На этот раз совсем, ни во что не превращаясь, он затонул. Я конечно же полетел вниз и оказался в воде вместе со слугами фараона… Узкомордая рыба-человек, смуглая и скользкая, как дельфин, мчалась мне навстречу и уже открывала рот с черными впадинами между клыками, чтобы рассказать, какой я «половинщик», полукровка! Она впивалась своими коронками в мое тело. Было больно…

Я проснулся…

Сирена, цыганка, ведьма или черт ее знает кто, стояла надо мной и сдирала с моего тела одежду.

Это она исполосовала меня так, что шрамы видны даже в полутьме камеры. Вечером ложился — ничего не болело и ран не было. Эти раны от нее? За что она так: за то, что мы с мамой не взяли с собой ее родственников? А с собственной дочкой она что делала? Мне немец говорил. Теперь до меня добралась: ишь ноги расставила!

Конечно, ведьма! Такой она уже приходила ко мне… Во сне… Только подумал, она и появилась!.. Так всегда с ведьмами.

А что я думал? Я не мог убежать с Колькой потому, что она осталась бы в камере. И ждала, когда я подставлю ей свои бока. Ждала там, в темноте, где у костров сидит табор, табор, которого нет. А может, и этой цыганки не существует, как нет табора? Но кто-то говорит мне на ухо шепотом:

— Повернись!.. На бок… на спину… И потише!..

Она вонзает в меня когти и при этом еще требует, чтобы я вел себя потише! Ведьмацкая логика. Они спят днем и оживают ночью. Я должен следовать за ней, для этого она и выпускает из меня живую кровь! Вот когда она призна́ет меня настоящим «ро́мом» — у мертвых костров, в мертвой степи. Я согласен даже на это, только бы меня отпустили!..

Не отпускает, спрашивает на своем ведьмацком наречии:

— Дукхано тукэ?

Так говорила Рада, это означает: «Тебе больно?»

Еще бы не больно, если так терзать! Но я выдержу, выстою, лишь бы вырваться из неволи. Пусть она пьет кровь, но подтвердит, что я из табора!.. Может быть, оттого и больно, что я должен пройти испытание? Я пройду: все-таки не мальчик, а подросток, юноша, мужчина почти.

— Терпи!.. — шепчет она мне, и я терплю, сцепив зубы, — мужчина! Пусть ведьма воображает, что застала меня врасплох! Пусть себе говорит, я все понимаю!.. — Тебе было больно: во сне кричал!..

А я и сейчас, может быть, во сне. Хотя натягиваю на бедра остатки своих сатиновых трусов. Стыдно лежать голым перед женщиной, даже если она ведьма.

— Не смущайся, я же старуха…

Вот сама и признала: ведьма!

— К тому же муж у меня… И это мы слыхали!

— Замужем за своим секретарем… Так получилось…

Какой может быть секретарь у ведьмы?

— Вообще-то я учиться хотела, в Тимирязевке, а пришлось колхоз поднимать!.. Назывался «Свобода». А какая уж тут свобода, если цыган к земле канатами привязали! Поживут у меня в колхозе — и авэн![86] Пошли. Кочевать. Коней своих подкормят, еще и колхозных уведут!..

Что она прикидывалась директором интерната, я уже знаю, но председателем колхоза! Какого?

— Ты же знаешь, у меня два дома было: один отец оставил, второй у кулака сама взяла. Такое время было. В одном интернат завела, во втором — колхоз. Бедный-пребедный… Всего двенадцать коней, и те падаль, а не кони… А нам вместо помощи агитаторов-пропагандистов присылают. Разве ж цыганам это нужно! Деньги нужны, ловэ! Помещение. Я дом у кулака-прибалта и реквизировала! За то теперь и сижу… Ну, выйду, удушу совсем!.. Мои руки его не достанут — цыганским судом порешим.

— Колхоз? Какой колхоз?

— Цыганский. Один из первых.

Вот уж не сказал бы! Скорее поверил, что она ведьма, а не председатель колхоза! Но если директор интерната, то, возможно, и председатель. Непохоже? А мой отец в свои тридцать разве не был директором огромного комбината?.. И бывшие графские сани с медвежьим пологом, в которых восседал мой «дада», лихо подкатывали, словно чапаевская тачанка, к парникам, где, согласно принятому решению, помидоры и огурцы обязывались вызревать ускоренным методом. Правда, из всей парниковой специфики отец знал одно только слово: «Даешь!» Как раньше: «Даешь беляков!», «Даешь продразверстку!», «Даешь кулака!»