Цыганский роман - [206]

У нас в городе побаивались цыган. По дворам ходили разговоры, как они украли подушку или девочку. Пугали. Эти разговоры текли постоянно, «точились»[75], как от колеса точильщика — искры летели во все стороны. Искры легенд о племени, которое проносилось но городу как кочевники, гайдамаки, петлюровцы, сечевики. Но этими своими предками даже гордились: удаль, смелость, смекалка! Цыгане — «инша справа» — другое дело — «ведьмаки»! У них дурной глаз, посмотрит — «не зарадуешься»! Цыгане и в книгах бывали только ворюгами и конокрадами и сами не отрицали, что водились с нечистой силой. Но одним — атаманам в роскошных жупанах — все прощалось, другим не только не спускали, но прибавляли такое, о чем они и сами-то не знали не ведали.

Немец отделил нас обоих: и ее, цыганку, и меня. И тем как бы объединил. А я при этом еще вспоминаю, что «точится» людьми про них, цыган! Она такая же смуглая, как я. Может быть, только с лиловатым оттенком. И это я — как полицай, который называет ее старой ведьмой, — принимая за «ведьмацкое»? Что же я, как немец, «чокнутый»? Или как полицай заору: «Отберить у нее дытыну, пускай побудет серед нормальных людей, а не з ведьмою!»?

Между тем я присмотрелся к «ведьме»: не такая уж старая, как кажется. Особенно когда рассядется на солнце и снимет повязки с головы: черную, цветастую, и еще, и еще. Завязывает потуже, будто боится — что-то уйдет из головы? Что-то колдовское? Выйдя во двор, «ведьма» усаживается на солнце и сидит часами, ничего не делая. И кажется, ни о чем не думая. Обыкновенная ленивая цыганка. Просто загорает, хотя ее лицо уже и без того лиловое. Моя физиономия тоже, но без оттенка, который я принимаю за «ведьмацкий». Хотя, может быть, и у меня, если посмотреть внимательно, такое же ведьмацтво? Не случайно я говорю о своей цыганской крови, а значит!..

Все это значит, что я тоже как бы «чокнулся». Никакая она не ведьма, и не старая! Когда снимает свои «хустки» — платки, можно увидеть ее черные, словно набриолиненные волосы. Над утиным носиком пробор, тонкий и ровный, открывает белую кожу, будто под цыганской «шкурой» таится еще одна — чистая. На щеках, рядом с пятнами грязи растекается яблочный румянец, который сходит на нет у самых ушей. В крошечных раковинах припухлости от сережек, которые, видимо, совсем недавно вырваны. Немцы с полицаями постарались или сама спрятала драгоценности? Вообще кажется, что «ведьма» нарочно задирает «спидныцю» — юбку — чуть не на самую голову, чтобы закрыть лицо. Неважно, что из-под юбки высовываются коричневые «ведьмацкие» ноги, глаза надежно спрятаны. Ей все видно. Смотрит и как бы не смотрит. Тоже, наверное, хитрая! Хитрая, лукавая, а привлекает! Чем? Ничего такого в ней, чтобы мне нравилось, нет. Черты лица резкие, брови и рот тонкие, худая, костистая — все пугает, отталкивает! И притягивает…

Оттого что ведьма? Или потому, что выставляет ноги из-под юбок? Доступность не только отталкивает, но и нравится. Мне уже хочется, чтобы «ведьма» вновь появилась у моего окна и плюхнулась на землю всей тяжестью своего плотного тела… И пусть она не закрывает ног, когда я тайком гляжу на нее из своей камеры.

А она и не закрывает. Даже когда из своего окна высовывается немец и машет вялой рукой:

— Уберите ее, закройте!..

А цыганка высовывает лиловый длинный язык. Мне неудобно перед образованным немцем и радостно, что есть на свете человек, который не боится «оборотня». Наверное, потому, что сама ведьма? Так играть с полицаем и с немцем, меняться в секунду, становиться то противной, то старой, то привлекательной может лишь ведьма. А она озорует вовсю. Когда немец, махнувши рукой, убирается в глубь кабинета, цыганка бросает ему свое любимое словцо:

— Ракло!..

Я вспомнил, по-цыгански это хитроватый русский и украинский парень, парубок. Не только цыгане бывают хитрющими, гаджё — тоже. А гаджё — это все остальные, кроме цыган и евреев, у которых своя цыганская кличка — «биболдо». Вот. Как бы объединяются эти две нации против всех остальных, которые зовутся гаджё. И разъединяются. Биболдо — значит «без креста». Нехристь. И тут злоба людская нашла лазейку, выделила. А так все, кроме цыган, — гаджё. В том числе и немцы.

И «мой» немец. Было страшно ожидать его допросов, жутко представлять себе, откуда он возвращается по утрам, куда отбывает вечерами. Я просыпался, когда передо мной являлись эти белесые глаза с гнойным оттенком на белках. Камеры в бывшей сберкассе всё пополнялись, едкий запах нота, прокислой мочи, гноя плавал в жарком летнем воздухе. Иногда хотелось наступления диких холодов, чтобы все вокруг вдруг замерзло и перестало смердеть!

Да, «мой» немец был одним из тех, кто набивал эти камеры людьми и опустошал их. Но после истории с цыганкой сказал мне, что полицай им лично «предупрежден». И не нужно беспокоиться, когда он уводит девочку для кормления — ничего плохого с нею не случится. Он, немец, позаботился об этом, зная, какой это гаденький народ — полицаи. Из деревни, привыкли спать с кем придется. У них, у немцев, на этот счет строго!

Тогда я понимал не все из того, что говорил мне немец, да и не стал бы он мне все подробно докладывать относительно их немецких порядков. Потом уже я узнал, что наряду с красными нашивками — «винкелями» — у политических, в концлагерях существовали и лиловые, и фиолетовые, и черные. Я, естественно, тогда не мог понять значения слова «перверситет», но про черный винкель у «извращенцев» кое-что усвоил. Немец не просто ханжил, не одобрял извращений. Он всю ответственность за судьбу невинных детей возлагал на «политических извращенцев» — тех, кто напрасно сопротивляется настоящему немецкому порядку и «сует палец под колесница, который вынужден давить вся рука!» Они вынуждены! С зверьми нельзя разговаривать иначе, чем по-зверски.