Цыганский роман - [204]

— Брот!.. Брот! Дай!.. — твердили немеющие губы, но распалившийся полицай требовал от цыганки:

— Ну, стара ведьма, скажи ей, шоб сплясала на пузи и на голови! Скажи, а то я зроблю то, шо давно положэно!

Цыганка молчала, только рукой давала девочке приказания, а сама отворачивалась, когда ребенок, задравши юбчонку выше своего куриного пупка, шмякнулся на землю животом, словно мокрая тряпка. Она отталкивалась выпяченным животом и старательно задирала подбородок, не то чтобы не задохнуться в пыли, не то чтобы четче выкрикивать слова:

Арбуз — дыня,

Пузо — …

И еще что-то в том же роде, чего даже я, посвященный в секреты мата лет с девяти, не мог понять. Хотя все-таки разобрал, что в рифму «арбуз — дыня» говорилось о переде и заде. Чьих? Крохи, у которой тощий животик сходил, что называется, на нет? Гуттаперчевой куклы, суставы ножек которой напоминали шарниры? Отталкиваясь пузом, девочка подскакивала над землей как мячик, а потом шлепалась в пыль, от которой ее детские губы потемнели, словно накрашенные помадой. Ребенок, размалеванный помадой и говорящий словно опытная женщина! Мы с мальчишками не сквернословили так грубо и откровенно.

— Воно ж цыганча! Ее вообще давно треба взяты за одну ногу, а на другу наступыть!.. Хиба[71] цэ люды! Ворюгы, попрошайки, всих их я рвав бы пополам. И цию стару ведьму, и этую ведьмачку! Ще пан немец допросыть, от кого идуть и до кого? И главное, такое творыть з малым дитем на руках! У-у, тварь!..

Я плохо понимал, что это все должно означать. «Ведьма» молчала. А девчушка плясала и требовала в уплату кусочек «брота».

— От это дело! — ободрял полицай, хлопая в ладоши. — Хто робыть[72], тот получае: этому Советы и цыган научили!

Я присматривался к взрослой цыганке: это все ей нравилось или терпела? Я так и не понял, кто научил ребенка — она ли сама или полицай, который после «концерта» увел девчушку за собой. Сказал, что кормить. При этом нашептывал унтеру, указывая на мать:

— Пан!.. Та ты того… Нэ тиряйсь!.. Ий усе равно, воно ж цыганське отродье!.. Так шо ты той!.. Нэ той!

И он издавал противные хлюпающие звуки. Я находился близко, все слышал и заметил, что полицай позволяет себе называть унтера на «ты» — видимо, считает, что устроил ему «вдовольствие» и тем купил право на фамильярность. Выходило даже, что полицай разбитнее немца. Он говорил громко, как о привычном, о том, что мы рассказывали друг другу шепотом. А унтер только хорохорился. В одном селе… Они… Всех подряд!

— Матка, паненка, медхен аух![73]

Немец неловко повторял хлюпающие звуки, которые услыхал от полицая, так же громко гоготал и рассказывал, не стесняясь ни цыганки, ни девочки, как они вошли в маленькую деревушку, в которой не было никого, все попрятались, но офицер приказал добыть «медхен» хоть из-под земли. И нашли — в погребах, закутанных, как капуста, женщин, которых нельзя было различить — кто какого возраста. Так они всех без разбора, не вникая в подробности, раз уж сами не пожелали признаться, кто девчонка, а кто гросмутер! Полицай поддакивал:

— Точно, пан! Якшо воны, суки, не признаються, то усих треба перепробовать!.. Чтоб отличить, на какой баби как юбка поднимается! Стара даже лучче!.. Бо як в последний раз!..

Унтер твердил свое «йя!.. йя!..», а я ожидал, что будет, когда полицай уведет девочку. Но он все не уводил ее, а сам подталкивал унтера к цыганке, прямо при ней поясняя, что «воно цыганка, так шо и думаты нэ треба!.. Фик-фик!..»

Он забывал, как немец только что рассказывал про украинское село, где они «алле» — всех: крещеных, некрещеных. Как коров. Он и про маленькую цыганочку говорил:

— Добряча будэ дивка! Здорова… В тили!.. Пышнувато и отут вжэ, и отут!..

Немец поддакивал и рассказывал комичный случай про то, как руссише медхен укусила солдата! Он желал ее так любить, а она, темная, не понимает, и хвать зубами!..

— Укусила, тварь! — возмущался полицай. — Воно ж — баба!

— Пришлось немножко ее стрелять… — сказал немец, пожимая плечами.

— Хоч штаны надел или так дострелил? — спрашивал полицай.

— Штаны, иа, да. Абер девка больно делать! Отшень больна!

— Ага, бедный… Больно! — сюсюкал полицай.

Они сидели спиной ко мне, и жирные зады распирали разрезы на мундирах — полицай был одет во все немецкое.

Наконец полицай увел девчушку, а мать загнал в подвал, потому что унтер почему-то отказался делать с ней то, что они, его коллеги, творили, по его словам, в каждом селе. Немец постоял у входа в подвал, позвякивая ключами, и ушел, насвистывая популярную песенку про Лили Марлен, которая стоит у больших дверей казармы, «гроссен тюр», и ждет его, солдата.

Приходил он к цыганке в моих снах. Мне мерещилось, что соседка кричит, потому что к ней пришел немец. Он наваливается на цыганку всем своим грузным телом и целует, целует ее, а когда поворачивается ко мне, вся его физиономия оказывается в крови, а сам он уже не унтер, а гауптман, который высасывает кровь из «алле» — из соседки, из ее девочки, из меня. Представлялся он также полицаем, который с веселым реготом раздирал цыганку на части и все твердил, что она цыганка и потому с ней можно делать «алле» (на этот раз не «всех», а «всё»). А я знал, что это вовсе не полицай, а гауптман, которому крест заменяли скрещенные кости. Он был оборотнем и постоянно менял свой лик. Я не раз слыхал но ночам его крадущиеся по коридорам шаги, которые отличал от топота солдатских, но ни разу не заметил, чтобы кто-то заходил к цыганке. Я все время прислушивался, засыпал, и то, что мне грезилось, казалось настоящим…