Цыганский роман - [205]

Мне снился дедушкин волшебный сундучок, с помощью которого все вдруг переворачивалось в моей судьбе. Цыганка говорила мне во сне, как тогда унтеру: «Дай погадаю!.. Всю правду скажу…» Но, если она скажет правду, дедушкин сундучок исчезнет и я предстану перед гауптманом совершенно голый! Немец, во сне, высмеивал мой новый «ро́ман», интеллигентный немец терял умненький киндер, с которым можно поговорить на разные умные темы. Но разве станешь беседовать о Моцарте, Вагнере и Тшайковском с «неумытый цыгейнер»? Цыгейнер, цыгейнер, цыганча!

Доказывая, что я «не есть юдэ», я тянулся вверх, вон из подвала, а оказывался все ниже и ниже. Вот как странно получалось! Одной ложью я опровергал другую и оказывался ниже тех, кого так презирал гауптман — унтера, полицая, цыганки. С ними ему не о чем было говорить днем, а ночью и не нужно: все те, кто убивал, и те, кого убивали, молчали. Я никого не убивал, но и меня не убивали! Вот почему так презрительно смотрел на меня человек в железнодорожной форме. Он стоял рядом и смотрел, как я раздеваюсь… И стою перед ним совершенно голый!..

Я просыпался, потому что чувствовал: кто-то смотрит на меня. Я качусь вниз, в пропасть, только тоненькая нитка удерживает, натягиваясь до предела… Если смотреть на эту нитку вверх, то она превращается в точку… Зрачок! Цыганка?..

Она смотрела на меня через решетку камеры… Сверху. При этом отбивалась от загребущих рук полицая, который пытался оттащить ее от моего окна, и визжала:

— Караул, наси…!

Полицай пробовал заткнуть ей рот рукавом своего мундира, и получалось, что ее, цыганку, в самом деле насилуют, и она хрипела, задыхаясь:

— Ой! Ох, та что же это такое! Комендант! Пан комендант!

Как только полицай бросил ее и отошел в сторону с видом человека, которому, в конце концов, наплевать, где будет сидеть эта сумасшедшая, цыганка вдруг повернула голову в мою сторону и хитро подмигнула. Карий глаз ее, расширяющийся, когда полицай тащил ее, становился вдруг острием гвоздика, вбитого между прищуренных век. Она откровенно презирала «дурака», который поверил ее верещанию, смеялась над ним, не открывая тонкого рта. Смеялась и надо мной, который поверил в разыгранный ею спектакль. Мне стало не по себе, когда она, утерев на узких губах настоящую пену, выступившую от истошного крика, плюхнулась на землю. Пыль от разметавшихся юбок ударила в нос. Но пыль, светящаяся в лучах солнца, была ниткой, которая связывала нас…

Нитка… На катушке, которая раскручивается, натягивая нить до предела, и тогда все в моей жизни начинает крутиться в обратную сторону! Проводок.

Такой сон часто снился мне в детстве. И сейчас нитка, вот она, тянется снизу вверх, от меня к цыганке. Или от нее ко мне? Она вытащит меня отсюда? Как, если сама!.. Но от этого ее взгляда мне хочется распрямиться на нарах, где я свернулся калачиком, как котенок или лягушонок. Цыганка говорит:

— Рапочи… Не понимаешь? Романэс будет: лягушата…

Действительно, я скорчился, как настоящий лягушонок, коленками вперед. У этой ведьмы точный взгляд, хотя смотрела она сонно:

— Не понимаешь: рапочи?..

Я не понимал. Быстрая речь мне непонятна. И завтра, а может, даже сегодня мне придется отказаться от своего цыганского «романа». Или — романса. Жестокого: ведь она может подтвердить, что я ничего не понимаю по-цыгански. Эта ведьма не станет меня покрывать!.. Начинает ругаться:

— Ракло!..

Такого я не ожидал! Сама с немцами и полицаями валандается, а я ракло! Вот стерва! И чего она пристроилась у моего окна, охота барахтаться в ныли?.. Свобода по-цыгански! Уселась, расставила свои грязные ноги перед самым моим носом!..

Цыганка широко, по-мужски раскинула колени, между которыми повисла бурая, затертого цвета юбка с обтрепанным подолом. И пиджак на ней мужской, с чужого плеча, с обшлагами, засаленными до полной невозможности: у кого-то выклянчила или попросту стибрила?.. Ракло!.. У нас в городе так называли уголовников и ворюг. Пришло это слово, кажется, от бурсаков.

Бурса — училище, находилось в самом центре города между остатками бывшей крепости и красующимся внизу храмом: полосатым сооружением из сравнительно новых, построенных в девятнадцатом веке. Спуск, где находилась когда-то бурса, был утыкан старыми серыми домами, которые цоколями упирались в землю, чтобы не скатиться с горы вниз. Скатывались вниз на базар, чтобы обобрать кого-нибудь, бурсаки, заведение которых называлось по имени святого Ираклия, отчего, вероятно, стали всех воров называть «ираклии» — раклы. Можно было представить себе, как по склону горы, на которой ютились кельи и келийки, задирая длинные темные «свитки»[74], мчатся бурсаки к церкви Благовещения, вокруг которой и сейчас роится базар, рынок, ярмарка.

Так и я считал: «раклы» пошли от святого Ираклия, как слово «кемарить» привнесли в нашу речь они же, бурсаки, от греческого «кеморос» — сон, спать. И вдруг цыганка, эта грязная цыганка называет раклом меня! Для немца я интеллигент, для нее — вор.

Она бросает мне презрительное слово «ракло» и отворачивается, будто меня и не существует вовсе. Эта баба в старом драном пиджаке меня презирает. Железнодорожник тоже. Свои называются! В чем я перед ними виноват? Разве в том, что немец держит меня в отдельной камере и вызывает ежедневно? Так и цыганку запирают в подвальчик, где, кроме ее ребенка, нет никого. Видимо, для немца, чокнутого на национальном вопросе (какими дорогими становятся слова, которые читал когда-то равнодушно, как само собой разумеющиеся!), это особая статья. Он наблюдает за мной и цыганкой, будто мы в этой тюрьме и есть главные преступники.