Цыганский роман - [20]

И тут появилась моя мама.

— Ну, что у вас тут, Владик? — спросила она, близоруко вглядываясь в мое побледневшее от страха лицо.

— А шо? Ничего. От играемся с котиком… — ответил за меня кто-то.

— Ага! Играемся! И ваш Владик тоже. Хочешь подержать котика? — спросил меня ласково Сенька. — Не хочешь? И не надо!

— Не хочешь, так пошли! — неожиданно поддержала Сеньку моя мама и выволокла меня из круга. — Бедный Сенька. Опух совсем. От голода.

Только тогда я понял, почему этот Сенька такой толстый.

Мама тащила меня по двору, я оглядывался назад, но больше не сопротивлялся. Я даже рад был, что она увела меня. Да, да, рад! Сделать я все равно ничего не мог, а видеть, как убивают беспомощное животное, не хотел.

Я шел как во сне. И словно сквозь сон услышал, как мама сказала соседу:

— Федя! У вас наверняка есть старый мешок. Бросьте его ребятам во двор… Я бы сама дала, но у нас нет… У нас ничего нет. Но мы гордые! Мы не как все, не как люди…

Мама злилась на меня, как будто я был в чем-то виноват. Странно! По когда она рассказала о случившемся бабушке и тете, бабушка проворчала:

— Еще хорошо, что мальчика не тронули. Мало ли что могло быть! Надо же понимать наше положение…

И тетя вдруг обозлилась:

— Да! Знает же, что у нас такое положение, а нагличает! Да, у меня, у моей бабушки и тети было особое положение.

Не как у всех. Пошли слухи, что немцы жестоко расправляются с евреями. Со всеми. Поголовно. Пока что они ничего такого не делали, только однажды Давида, который, как обычно, стоял в подворотне, два немецких солдата поманили к себе и спросили:

— Юдэ? Йа? Юдэ?[3]

Давид замахал руками, будто его спрашивали, не украл ли он чего у себя на заводе. Один солдат потребовал аусвайс — документ, но второй махнул рукой и сказал, что не надо. Давид попятился в нашу подворотню, потом повернул за угол и кинулся бежать. Солдаты весело свистели ему вслед и что-то кричали, из чего можно было понять, что они еще вернутся. Что тогда будет, немцы не сказали, только один из них провел ребром ладони по своему горлу. Дядя Гриша перевел этот жест по-своему:

— Секир-башка тибе будить, Тавит!.. Ой, Тавит! Тикай, Тавит!..

Давид перестал выходить на улицу и даже но двору ходил крадучись. Ему еще сложнее стало добывать пищу, и он совсем превратился в скелет. На нем уже не держались брюки. Однажды я обнаружил его у «своего» мусорника. Каждый день я ходил к большому ящику из неструганых досок, который стоял на задворках дома, где жили немцы. Наш двор граничил с этим двором задами. Туда я повадился ходить за добычей. Ящик всегда был завален до самой крышки, которая не закрывалась. Зимой жидкие помои, которые выливали тут же, иной раз не донося до ящика, превращали мусорник в ледяной дом. Загоняя в пальцы занозы, я вскарабкивался на самый верх этой помойной горы. Постепенно теряя от голода силы, я все больше и острее ощущал ее высоту. От одного вида вмерзших в лед огрызков меня мутило. Я сбрасывал со своего Монблана пачки газет, оберточной бумаги — немцы все упаковывали в красивые коробки и пакеты. Потом отбирал то, что могло пригодиться: консервные банки, коробки из-под галет с крошками на дне. Пошарив пальцами под отогнутой крышкой пустых консервных банок, я что-нибудь обнаруживал. Нетерпеливо совал в рот жалкие остатки. От этого резь в скулах только усиливалась и голод становился нестерпимей. Спускаясь вниз, я аккуратно разворачивал газетные комья. Там, внутри, кроме пачек из-под сигарет и окурков попадались иногда сморщенные кусочки сыра. Корки от сыра смешивались с остатками лимонов, соленое с кислым, сладкое с горьким. Иногда в рот попадало такое, что при всем голоде, который терзал меня днем и ночью, приходилось выплевывать. И чем красивее была упаковка, тем подозрительнее казались мне продукты. Я разворачивал газеты, чтобы выискать в них крохи еды, окурки сигарет с золотыми ободками, и всматривался в газетные снимки. Сытые генералы победно улыбались, видя, как я роюсь в остатках их пищи. Готических букв я не разбирал и потому ограничивался разглядыванием фото, а на них высились громоздкие немецкие столы, уставленные блюдами, так что не просматривались скатерти, и потому казалось, что пищи у этих проклятых немцев хватит еще на сто лет войны. А что делалось у нас, по ту сторону фронта, мы не знали.

По ночам мне снилось мамино село, отрезанное от нас линией фронта, которая давно уползла далеко на восток. Во сне я видел хаты, мазанки, белоснежные, как молочный кисель, «ахалабуды» — шалаши из сухих веток на баштанах, окруженные грудами арбузов. Однажды я увидел во сне лакированные вишни на ветках и уже собрался было опустить самую спелую ягоду в рот, как вдруг раздался свист и смешной дедок со старым-престарым ружьем остановил меня. Дедок этот был не то тем самым, что рассказывал про зажаренного кота, не то стариком, который в первые месяцы войны в селе учил нас, школьников, скирдовать сено. Меня он не узнавал то ли по причине своей подслеповатости, то ли потому, что я страшно изменился за оккупацию. Он даже не мог взять в толк, «що цэ за зараза така — оккупация?». Я рассказал ему про кота.