Цыганский роман - [22]

Бестужевская тетка радовалась, что немцы за считанные месяцы извели воровство. «Теперь можно вывесить во дворе белье, никто не возьмет», — говорила она моей бабушке. Но, когда перевелось воровство, белье тоже перевелось. Его отнесли на менку. И бабушка, которая так и не дождалась работы в гимназии, потому что немцы не открывали школ, совала маме последние тряпки, чтобы та обменяла их на продукты для себя, для тети Гали и конечно же для меня. Сами бабушка и тетка ходить в село опасались, хотя тетя была большим специалистом по селу, много лет там проработала. Тетя говорила, что не сможет спокойно смотреть на «свою» больницу. Мама поджимала губы и спрашивала про «свой» наробраз — разве ей не тяжко смотреть на полицаев, которые расположились за ее столом? Тетя вяло махала рукой и отвечала:

— Это другое дело! Больные — это совсем другое дело…

С некоторых пор с моей бабушкой и тетей соседи тоже стали обращаться как с больными. Иногда даже как с безнадежно больными.

Другие люди потихоньку обживались, привыкали к новым условиям жизни, как дядя Гриша. Он зарабатывал на зажигалках, но, принося с рынка харчи, сначала смущался своей многонаселенной квартиры:

— Выдыш, сколько рот, и все хочут кушать! Эта никакая работа ни напасешь…

Другим «рабочим чилавэком» был в нашем доме сапожник Федька. Мне трудно было понять, как он, будучи колченогим, мог шить такую красивую обувь. Правда, я многого тогда не понимал и с удивлением узнавал, какая бывает обувь: модельная, из шевро или хрома, кирзовая, как на наших красноармейцах. До войны я знал только, что обувь бывает мужская, женская и детская. Федька тоже стеснялся нас, когда немцы приносили ему «брот», «захарин» и даже «бутер»[4]. Он разводил руками и произносил речь в свою защиту:

— А шо? Все желают иметь хороший сапог. И немцы тоже. С ними нелегко. Они в деле понимают: какие заготовки, какие союзки поставить. Их не проведешь. Грамотные…

Немцы приносили Федьке продукты и уносили «штифель»: высокие сапоги, на свой лад, без гармошки. Федька быстро усвоил их вкусы и так зарабатывал, что иногда он, проходя мимо, совал мне какой-нибудь пакетик, в котором оказывался кусок сухого немецкого хлеба и огрызок сыра. Бабушка ругала меня за то, что я побирушка, и грозила невидимому Федьке пальцем: «Вот погоди! Он еще попляшет!..»

Она возмущалась людьми, которые легко становятся хамелеонами. Мама выразительно смотрела в ее сторону, вероятно, вспоминала разговор про гимназию и то, что бабушка тоже подрабатывала: учила всем наукам сразу двух младших детей дяди Гриши. Самый маленький из них, Артемик, говорил ей: «Обезьяна — это как человек? Как я? Нет, как ты!» Так он осваивал на живых примерах научный дарвинизм. Бабушка упрямо учила детей тому, что проходили в советской школе. Про гимназию и «настоящее» дореволюционное обучение больше не вспоминала. А дядя Гриша просил учить делу, чтоб в жизни годилось.

— А ты выучишь эта мертвая языка — латынський! Твой падруг ево знаит, а што имеет? Мертвая, говоришь, языка? А мине нада живого языка!

Действительно, бестужевская подружка бабушки никак не могла приспособить свои знания к жизни. Это особенно удивляло дядю Гришу: «Латынський язык, латынський язык? А кто у нас латын?»

«Латынов» среди нас не было, и вскоре бабушкина подруга стала жестоко голодать. Бабушка ее поддерживала, как могла и пока могла. Но подруга бабушки все реже выходила из своей крохотной, как школьный пенал, комнаты. Все время стучала там на машинке. Сперва мы думали, что она где-то берет работу: она ведь знала языки, и не только «латынський». Но старуха ни в какие контакты с немцами не вступала. Она медленно умирала. Однажды у нас распахнулась дверь и бестужевская тетка остановилась на пороге:

— Возьмите эти кружева… ручной труд… голландские… настоящие… И дайте что-нибудь поесть!

Мама в это время как раз раскладывала на столе то, что привезла с менки. Добыча была небогатая, ходить приходилось очень далеко, и горстки зерна, которые мать раскладывала мне, бабушке, тете Гале и себе, были небольшие. Обычно мы молотили это зерно на ручной мельнице: нам ее смастерил дядя Гриша. Он взял два листа железа и пробил в каждом из них отверстия большим гвоздем. Потом завернул своими огромными руками одну из получившихся терок, как скрутку из газеты для табака, и оббил ею деревянный чурбачок. Чурбачок вставил в цилиндр из второй терки. Все это сооружение прибил к тяжелой скамейке и поставил посреди нашей комнаты. Мы вращали чурбан с помощью железной ручки, как кофейную мельницу, зерно перетиралось между двумя терками в муку очень грубого помола, но иной у нас не было. Из муки мама пекла оладьи и лепешки, похожие на что угодно, только не на хлеб. Много месяцев я не видел настоящего хлеба, выпеченного на хлебозаводе. Ели только эти коржики и оладьи из муки с сильной примесью картофельных очисток. О мясе мы надолго забыли, и мясорубка была лишь воспоминанием о прошлой жизни, словно памятник, сработанный каким-нибудь конструктивистом. До войны эта мясорубка была в моих глазах самым сложным механизмом, теперь я познакомился еще и с мельничкой, как нежно называли мы нашу кормилицу. Впрочем, до мельнички не всегда доходило дело: иной раз все зерно сгребали со стола на ладонь и немедленно съедали свою порцию, разгрызая и разжевывая каждое зернышко зубами не хуже, чем мельничкой. Слюна заполняла рот, и казалось, что зерно, даже не размолотое и не пропеченное, дает припек. Так же долго и старательно грызли куски «макухи», нашей военной халвы. Макуха — жмых, остававшийся на маслобойке после отжима подсолнечного масла. Масло — «олия» — увозилось немцами или оставалось у крестьян, а макуху продавали на базаре городским. В селе она, кажется, не шла в пищу даже скотине. Колхозники, как мы по-прежнему именовали крестьян, отдавали макуху то дешево, то торговались с какой-нибудь умирающей теткой за рубль или немецкую марку. Мама привозила зерно и макуху из села. Так, со своей доставкой, это стоило дешевле.