Цветы дальних мест - [9]

На лбу шофера высыпал бисер.

— А сами знаете, где это?

— Что?

— Ну, озерцо.

— Да нет, я так, вообще говорю. Сам не был. Но ребята наши, шофера, рассказывали — вроде кто и был.

— А много там воды?

— Да по-разному говорят. Одни — по щиколотку, другие — по колено. Ребята трепали — купались даже. Вокруг-то песок — вот тебе и пляж!

— А вы?

— Что я?

— Сами-то отчего не съездили?

— А что я там забыл?

— Ну как же. Искупались бы, и вообще.

— А у меня вон купальня. — Шофер кивнул во двор. — Вон стоит. Стало жарко — стоп, машина, вылез из кабины и в бочку!

— В бочку? — эхом отозвался парень.

— А что? Очень даже хорошо. Сидишь по горлышко, прохладненько.

Парень смотрел на него. Не мог понять, загибает шофер ради красного словца или говорит правду.

— Да только как вылезешь, хоть тут же обратно полезай. Еще жарче становится…

Довольный произведенным эффектом, шофер ухмыльнулся во весь рот, полный крепких щербатых желтых зубов. Шваркнул окурок в пустую кружку, и тот коротко и зло что-то прошипел. Вытер красную шею воротником рубахи. Потом снял кепку, показав с исподу на подкладке едва малиновый ромбик клейма, почти слившийся с засаленной тканью… Недавняя симпатия, которую испытывал парень, улетучилась.

— Спасибо за угощение, — сказал шофер, вставая из-за стола.

— Не за что.

Вышли на улицу.

У машины шофер обернулся:

— Как тебя зовут?

— Вы уже спрашивали — Вадим.

— Ну, правильно. А меня Толиком. Слышь, а какой такой пастух приходил? Где живет?

— Не знаю. Он сказал — здесь рядом его юрта.

— В той стороне? — показал шофер направление своего обычного пути.

— Вроде да.

— Молодой? Постарше?

— Лет сорок — пятьдесят.

— Самому-то сколько? Девятнадцать.

— Понятно. Пастух здоровый. Бритый, да?

— Он в шляпе был, может, и бритый.

— Ну он, он, Телеган его звать. А зачем приходил, что ему надо было?

— Не поймешь. Может, чаю хотел попросить — он сказал, у него кончился. Может, просто так посидеть.

— Он такой…

Водовоз не сказал — какой, а полез в машину. Уселся, оглянулся в окошко.

— Он днями племяннику отару доверил, а тот овец порастерял — я их обоих вчера встретил. Племянник говорит, что ворует кто-то, собака будто кишки принесла, да только врет, кому здесь воровать. Племянник просто обалдуй, вот что. Теперь на пару пьют, небось.

Шофер глянул на себя в зеркальце, прилаженное сверху, поправил кепку, стянув ее вперед, пригладил пальцами виски.

— А может, вас заподозрил, проверять приезжал. Он, Телеген этот самый, такой — вроде как чокнутый. — Водовоз растопыренной пятерней попорхал в воздухе возле своей головы. — С большим приветом, да. Ну, бывай!

И водовозка тронулась.

Глава 3. ВДВОЕМ

В два часа пополудни километрах в двадцати от кошары в жидкой тени углом источенного покатого камня, очеркнувшего выгиб неглубокого сая, на сбившейся одежде, брошенной на сухую землю, сидели в обнимку женщина и мужчина и переговаривались тихо, словно боялись, что их услышат.

Несмотря на позу и мятость одежды, разговор их, однако, напоминал скорее производственный.

— Помнишь, Миш, мы в этом году Восьмое марта на работе отмечали? — говорила женщина тихо. — Салтыков к нам только перевелся тогда.

— Может, двадцать третье февраля?

— Да нет же. Я точно помню, я тогда уж в плаще ходила. Ну вот, получилось так, что мы с ним рядом за столом сидели. Ты еще так наискосок от меня, слева Галкин, а он справа, ну вот как ты теперь…

А теперь сидели так.

Она слева от него. Ее поэтапно загоревшая правая рука лежала на его голом колене, в левой, загоревшей так же, была в брезент зачехленная фляга с отвинченной крышкой. Женщина, видно, приготовилась пить, да некогда было за рассказом и невкусно: вода во фляге разогрелась, пахла затхло.

Мужчина обнимал ее за плечи. Он кивал в такт словам, но на нее не смотрел, а украдкой играл в свободной руке камушком.

— Сидим, треплемся, тут с другого конца его попросили передать что-то. Он потянулся через стол, я, как почувствовала, ноги подобрала, пепел с его сигареты мне на колено прямо. Колготы поехали, немецкие за семь семьдесят, а мне еще в гости идти. Ты б слышал, как он извинялся. Покраснел, переполошился, кондрашка б не хватила из-за моих колгот…

Пока женщина произносит этот монолог — несколько штрихов к ее вчерашнему портрету. На мужчину она тоже не глядит, оглаживает взглядом свои ноги, вытянутые па земле, ватные, носками внутрь. Раковины коленей круглые, крупные, с морковной окаемкой, со смуглыми впадинками внизу. Колени низкие, икры крутые, узкие щиколотки, кеды на размер больше требуемого — под шерстяной носок. Шорты тоже подобраны не в обтяжку — в обвис. Пестрая кофточка из дешевой выбойки с какими-то оборками, сшитая, по всей вероятности, собственноручно, снабжена вечно оттопыренным карманом под незаметной грудью — для блокнота. Сейчас кофта совсем отстала от тела, висит мешком. На голове косынка, тесно повязанная на лоб, концы которой скрещены под затылком и связаны наверху в длинный узелок, торчком торчащий, словно антенна. Устроенная таким образом, косынка делает лицо, очень загорелое и. круглое, еще круглей и меньше… Сделав паузу, чтобы глотнуть-таки из фляги, она утерла рот тыльной стороной ладони. Кисть у нее маленькая, удлиненная, коричневая, пальцы с чистыми и круглыми ногтями, вся в мелких морщинах. Попив, продолжала: