Рассказ
Едва Гуревич занял свой номер из двух комнат, как тот ему очень понравился. Гуревич проверил полотенца в ванной, их было достаточно, чистых и белых. Имелись бумажные салфетки в цветок, непочатый рулончик туалетной бумаги. Включил и выключил фен, испытал вытяжку для удаления дурного запаха. В спальне две кровати, тесно сближенные, были крахмально заправлены, на тумбочке лампа, удобно. Вторая розетка была по другую сторону, воткнул в нее зарядное устройство телефона, который жена подарила ему на день рождения. В гостиной имелся сервант, там чайный сервиз, тарелки, рюмки, стаканчики. Здесь же, на виду, электрический чайник, телевизор, холодильник. Не обманули, словом: три звезды, полулюкс. И Гуревич стал спокоен за удобство его грядущего двухнедельного одиночества.
Гуревич вышел на балкон – море было справа, от него шел свежий немецкий воздух, и виден был горизонт, воображаемая линия. Глубоко внизу под балконом росли кое-какие деревья, сосны, наверное, точно сосны, и кустарники, последние уже с листочками, хоть был еще апрель. Захотелось есть. По расчетам Гуревича, близилось время ужина, семь вечера. Часов Гуревич принципиально не носил. Часов и галстуков, не хотел выглядеть как манагер, если использовать язык нынешней молодежи. Гуревич забыл, что время отражено в его новом телефоне, не привык еще, по старинке вышел в коридор, спросить у кого-нибудь, сколько времени, там было пусто. Он подумал, что настенные часы должны находиться в холле, откуда осуществлялись посадки в лифт, но и там часов не было. По лестнице, легко дыша, поднималась завитая старуха в алом спортивном костюме с белыми лампасами, поддельный Адидас. На вежливый вопрос Гуревича отвечала весело «часов не имею».
Поужинать все-таки удалось. Администратор, дежурно вежливая женщина средних лет, крашеная в лиловый цвет, в золотых перстнях, кольцах, серьгах, с золотой цепочкой на шее, с серебряным монисто на высокой груди и в белом халате, повела Гуревича в дальний угол зала номер семь, поскольку у него оказалась диета номер пять, усадила к окну. За столом, судя по сервировке, должно было сидеть еще два человека. Дамы, может быть. Гуревич съел уже тефтели с рисом, творожную запеканку с изюмом, запил чаем. Дамская поджарка свиная остыла, но дамы все не шли. Быть может, так, супружеская пара, но и супруги не появились.
Гуревич ждать не стал. Вертя в руке апельсин, который дали на десерт, на выходе из столовой спросил у крашеной администратора, проводят ли у них в санатории конкурсы красоты. Нет, отвечала та, удивившись. Жаль, вы заняли бы первое место. Администратор смутилась, улыбнулась, взглянула на Гуревича разборчивее. Объяснила, где находится бар, работает с девяти.
В вестибюле часы были, показывали без двадцати восемь. Довольный ужином и своей удачной шуткой, Гуревич решил, что сегодня гулять не пойдет: поднимется в номер, поменяет пиджак, включит телевизор и выпьет коньяка. Потом посетит бар, и ночью будет хорошо спать. Так он в точности и поступил. По телевизору на пятом канале показывал Петербург. Пиджак почти не помялся. Московский коньяк дрянь, все-таки. Закусил апельсином. Думал не торопиться, но все равно в бар, вход в который был из зала с игровыми автоматами, пришел первым. Спросил коньяка, ему предложили Старый Кенигсберг, не стал кочевряжиться, оказалось – не напрасно, коньяк был лучше столичного. Сообразил, отчего так пусто – здесь вечерами проходила дискотека, и дамы жеманились приходить первыми, поджидали за углом, пока кто-нибудь опередит. Сегодня первым был Гуревич.
Он уселся за столик рядом с баром, на балконе, в полутьме. Заиграла музыка, по глянцевому танцполу побежали разноцветные блики, танцорки накопились, стали приплясывать. Гуревич смотрел на них сверху вниз – на невесть откуда взявшихся в санатории молодых девиц в штанах и кофточках. Многие были блондинками, Гуревич не знал натуральными или крашенными, некоторые беременны. Гуревич не сразу сообразил, что из динамиков раздается музыка его юности. И девушки одеты точно так, как когда-то, в кофточки и штаны. Но это были, конечно, не те девушки, а дочери тех. Жизнь идет, а музыка та же. Наверное, и под кофточками у девиц было все то же: те же лифчики, те же застежки, та же вялая плоть. И в этом постоянстве жизни не было дурного, одна устойчивость. На площадке появились и старухи, старше Гуревича лет на двадцать, бабушки девушек. Они тоже были в штанах и кофтах, плясали в кружок, охая. Мужчин-танцоров видно не было. Гуревич отправился.
Он смирился, что заснет не сразу, новое место. Кроме того, взволновал случай в коридоре: соседнюю дверь номер двадцать два отмыкала дама на тонких английских ножках, вспомнил Гуревич Гоголя. Она задорно взглянула на Гуревича, который не мог попасть ключом в отверстие номера двадцать четыре, сказала: сосед, а не заглянете, эти мужчины… Гуревич попал, повернул, вошел, глотнул еще коньяка, выглянул наружу из окна – море было на месте, решил воспользоваться приглашением. Вышел в коридор, постучал в соседний номер, из-за двери донесся смех: а вы уже опоздали, ха-ха, я уж замуж вышла. Что ж, Гуревич понимал юмор, умел ценить хорошую шутку. Едва улегся, зазвонил телефон. Голос жены спросил с тревожной иронией уже гуляешь. Гуревичу это не понравилось, но виду не подал. Как это понять гуляешь, знает же, что у него астенический синдром и вегетативная дистония, работает за троих. После спокойной ночи подумал, что в последние годы жена поглупела. Или всегда была недалекой, а он не замечал.
