Цветы дальних мест - [2]

Внезапно женщина вскрикнула.

В тени, у самой стены, в углу, она разглядела не замеченного никем человека.

Гость сидел на корточках, склонив голову, спрятав лицо под вислыми полями грязной и пыльной шляпы.

Скорченная его фигура выдавала полное отрешение.

Сложенные между коленей руки были равнодушно расслаблены.

Пальцы свисли вниз.

Локти странным образом не торчали, а были вывернуты внутрь.

И будто невдомек ему было, что в комнате сидят и говорят люди. Не трогало, хотя прежде, судя по всему, он входил в этот дом, как в свой, что теперь-то в нем живут другие. Что явился он без спроса, расположился без приглашения… На запястье его болталась нагайка.

Все переглянулись.

Ни скрипа двери, ни топота коня, ни шороха шагов никто не слышал — ни звука. Появление незнакомца от этого на миг представилось неестественным. Впрочем, почувствовав на себе взгляды, гость поднял глаза.

Это был казах лет сорока.

Лицо смуглое.

Выражение бесстрастное.

Губы сжаты в твердую складку.

Резко очерченный треугольник скул, сверху подсвеченный, делал взгляд его черных глаз пронзительным, зорко выхватывающим из полутьмы и последние мелочи, словно чего-то ищущим или ждущим…

— Ну, здравствуй, — проговорила женщина наконец.

— Здравствуй, — выговорил и казах.

— Садись к столу, коли пришел, чаю выпей.

Женщина выговорила это словно торопясь, громко и резко, отчего приглашение делалось и еще грубей. Гость, однако, тон ее пропустил мимо ушей. Только сам смысл дошел до него. Он едва заметно склонил голову, приложил правую руку к груди — нагайка мотнулась в воздухе и улеглась, — неторопливо поднялся на ноги.

На нем оказался засаленный куцый пиджачишко. Брюки, заправленные в сапоги, пыльные и стоптанные, приспущенные гармошкой, были широки, тоже пыльны, вздувались вокруг коленей полосатыми пузырями. Подсев к столу на придвинутый для него складной походный стул, он положил нагайку возле себя на клеенку, безмолвно принял в обе руки налитую до краев кружку, не поблагодарил ни кивком, а лишь сумрачно изогнул блестящие брови.

Все смотрели на него настороженно.

Гость медленно поднес кружку к губам.

Складной стул скрипнул.

С непривычки сидеть таким образом казах пошатнулся, с трудом удержал равновесие — горячий чай плеснул на отворот пиджака, — быстро поставил кружку на стол, торопливо отряхнул руки.

Все засмеялись с облегчением. И женщина сказала:

— Ну, ты шутник, как видно. Эдак и напугать можно тех, кто послабонервнее. Хоть стучался бы…

Казах улыбнулся глазами, взглянув на нее.

Скорее всего, он не понял ее слов. Он не спеша и поочередно вытер пальцы о пиджак на животе, уселся поустойчивее, покачался из стороны в сторону и поводил бедрами, проверяя, не будет ли подвоха со стороны стула впредь, как ни в чем не бывало снова взял в руки кружку.

— Здесь живешь? — спросила женщина.

Казах сделал сперва мелкий глоток, прислушался, а потом кивнул головой, с которой и не подумал снять высокую шляпу.

Был он давно не брит. Может быть, поэтому в неверном мерцании ламп казалось, что его глаза особенно ярко светятся.

Все наблюдали за ним снова молча. Он спокойно пил.

Были слышны лишь его причмокиванья да кипение мотыльков, бьющихся с улицы в обвислую марлю на окне.

— Хорошая, — произнес казах и ткнул в сторону богомола, о котором все позабыли сейчас, не пальцем, а целой щепотью.

— Ты его — как девку, — хмыкнул пожилой, но казах не обратил внимания.

— Хорошая, — повторил он упрямо. — Кошара — хорошо.

— Это почему? — вмешался тот, знаток богомолов. Гость поводил блестящими глазами, будто на потолке был ответ.

— Мухи ест, — загнул он палец, — все ест. — И загнул второй.

— А я что говорил!

— Змея ест, — закончил казах, загнул третий палец, удовлетворенно вздохнул и вновь обратился к чаю.

— Змеи их едят, наверное, — предположил пожилой, недоверчиво на казаха глядя. — А то ни хрена не понятно, змеи-то здесь при чем?

— Все понятно, — оборвала пожилого женщина, — бывает, птицы поднимают богомолов и бросают сверху на гнездо, если змея подбирается. Может, и неправда, конечно, но я, кажется, читала где-то.

Все снова обернулись к богомолу.

Трудно было поверить, что богомол, такой, видимо, беззащитный, способен на подобную доблесть.

— Так где ж ты живешь? — повторила свой вопрос женщина.

— Там юрта, — указал казах подбородком прямо перед собой, — близко, да.

— Один?

— Жена есть, дети есть.

— Странно. Раньше не видели тебя. Ни у колодца, ни так… Овец пасешь?

— Чабан, да.

Чай остыл.

Кто-то чиркнул спичкой, прикуривая.

Всем хотелось услышать, наверное, зачем, собственно, казах пожаловал. Но прямо не спрашивали, дожидались, видно, пока сам скажет.

— А отара где? — спросил пожилой.

— Там отара, — ответил без задержки казах, но на этот раз окончательно неопределенно.

У него была манера долго и отчетливо смотреть на собеседника, потом вдруг отводить глаза. Будто он сперва проверял какую-то свою догадку и, убедившись, что не ошибся, тут же принимался думать о другом.

— Овец пасешь, — заметил пожилой, — это хорошо. В совхозе работаешь?

— Совхозе.

— А сам откуда? — спросила женщина. — Где зимой живешь?

— Беш-Булак, — ответил казах кратко.

— А к нам на днях овца забрела, — вдруг вставил тот, кто во всем разбирался и говорил зачастую насмешливо. — Может, твоя?