Цветок прерий - [54]

Маккензи тоже не могла себе представить Кэла, примирившегося с такими условиями. Его, как одинокого волка, нельзя было посадить в клетку вместе со стаей и заставить подчиняться чьим-то правилам. От этой мысли у Маккензи испортилось настроение и, не желая больше размышлять на такую неприятную тему, она постаралась переключить внимание на кобылицу.

– Я видела, как ты вчера ехал на ней без седла и уздечки, и она слушалась тебя. Как это тебе удается?

Кэл повернулся лицом к стойлу. При этом движении они с Маккензи немного сблизились.

– Я научил ее реагировать на изменение веса и давления. Она быстро все усвоила. Это хорошая лошадь.

Маккензи улыбнулась.

– Когда я вошла, она так внимательно слушала тебя!

– Лошади понимают язык апачей…

– …лучше, чем американцев, – со смехом договорила за него Маккензи. – Я слышала, как ты беседовал с Фрэнки.

– Это прекрасная лошадь, Мак. Думаю, ты скоро сможешь сесть на нее.

– Что?

– А для кого же, по-твоему, я готовлю ее?

– Я… но… я никогда не думала об этом.

– Это твоя лошадь, а ты хорошая наездница. Я знаю, я ведь сам тебя учил.

«Не только этому», – подумала Маккензи и смутилась.

– А ее срок еще не подходит? Наверное, лучше оставить ее в покое до тех пор, пока не родится жеребенок.

Маккензи вспомнила, как неловко чувствовала себя, когда сама была беременна.

– Это произойдет через несколько недель, – Кэл погладил шею лошади. – У животных все не так, как у людей; у них не бывает больших проблем при рождении детей, – на его лице появилась озорная улыбка, – жены апачей во многом похожи на лошадей – они легко рожают детей и быстро приходят в себя. А белые люди так и говорят, что апачи мало чем отличаются от лошадей.

– Но никто не принимает это всерьез, – улыбнулась Маккензи.

Кэл тоже усмехнулся, но мгновенно лицо его приняло встревоженное выражение.

– Я слышал, что белым женщинам рождение детей дается не так легко, как апачам. Ты трудно рожала Фрэнки?

Маккензи словно кипятком ошпарили. Этот вопрос был слишком интимным и затрагивал тему, на которую она не была готова беседовать с Кэлом. Появление на свет Фрэнки было очень болезненным прежде всего потому, что сопровождалось горьким сознанием предательства отца девочки и злостью на него. Когда ребенок Кэла боролся за жизнь, Маккензи чувствовала себя оскорбленной и возмущенной, к этому примешивалась еще и непонятная тоска, исходившая из ее глупого сердца. А теперь Калифорния Смит имеет наглость спрашивать, трудно ли ей далось рождение Фрэнки! Маккензи вспыхнула от гнева, но в этот миг насмешливый внутренний голос спросил ее, не сама ли она подтолкнула Кэла задать такой вопрос?

– Или такие вопросы не полагается задавать отцам?

В голосе Кэла не было и намека на насмешку. Маккензи вернулась в настоящее – к теплой конюшне, дикой кобылице и Кэлу. Но не к тому Калифорнии Смиту, которого она любила много лет назад, и не к тому, образ которого создала из своей боли и ненависти. На самом деле он не был ни тем, ни другим. Те придуманные образы соответствовали потребностям Маккензи – сначала потребности любить, потом ненавидеть. Возможно, настоящий Калифорния Смит был тем человеком, который приехал, чтобы спасти ранчо старого друга, хотя этот друг давно умер; или тем человеком, который заступился за Летти Грин; человеком, который, не жалея свободного времени, учил маленькую девочку ездить верхом… Знала ли Маккензи, каким был на самом деле Калифорния Смит?

– Нет, – ответила она со вздохом, – такие вопросы задают, и на них отвечают. Это было нелегко, но я не думаю, что мне повезло меньше, чем другим женщинам, – она улыбнулась и поправилась, – белым женщинам. Правда, я не проявила при этом особого мужества и терпения, но мы справились – я и Фрэнки. Когда-то тетушка Пруденс говорила мне, что когда женщина впервые прикасается к рожденному ею ребенку, она тут же забывает обо всех своих мученьях. Тетушка хорошо это знала – она родила пятерых дочерей, – Маккензи смолкла, вспоминая ту минуту, когда взяла на руки Франциску Софию Батлер в первый раз, и взгляд ее смягчился. – Тетушка оказалась права: когда я увидела Фрэнки, прикоснулась к ней, посмотрела, как она машет в воздухе ручками и ножками, боль прошла, хотя за минуту до этого мне хотелось плакать. Это невозможно описать словами.

Маккензи заметила искорки зависти в глазах Кэла и внезапно поняла, что он жалеет о том, что не видел Фрэнки все эти пять лет. Ей захотелось протянуть к нему руки, дотронуться до него, но она удержалась, подумав, что Кэлу не нужно ее сочувствие.

Маккензи резко повернулась к лошади. Гладкая черная спина блестела в свете фонаря. Кобылица слегка насторожилась, и снова Маккензи почувствовала какое-то сходство между собой и этой лошадью.

– Прекрасное создание, правда?

– Да, – согласился Кэл, все еще глядя на Маккензи.

Под этим взглядом она ощущала некоторое беспокойство. Просто у нее разыгралось воображение – ведь они всего лишь разговаривают о лошади.

– Иногда я чувствую себя виноватой за то, что пригнала ее с гор. Она так великолепна, что, наверное, заслуживает того, чтобы быть свободной.

– Свобода – такая же выдумка, как те сказки, что ты читаешь Фрэнки. Мы все рабы кого-то или чего-то – своего одиночества, независимости, верности, голодного желудка. Чтобы выжить, надо подчиняться многим законам.