Цветины луга - [29]

— Тихо, ребята! Не бегайте, как сумасшедшие! — бросила по привычке на ходу детям и побежала вниз по лестнице.

У парадного сгрудились ученики ее класса. Мара, пробившись сквозь шумливую толпу, вышла на улицу, но инженера не было и там, стояла только его машина, облепленная любопытной детворой. Шофер сидел за баранкой. Она еще раз оглянулась по сторонам и убедилась, что того, кто ей нужен, нигде нет. Хотела спросить водителя, где инженер, но сдержалась. Осенний холодок — она выскочила в одном платье, без пальто — отрезвил ее. А сердцу было горячо от нахлынувшего чувства.

Покрутившись возле машины, она строго сказала детям:

— Ну, посмотрели — и хватит! Идите в класс! Вы что, машины не видели?

Ребята неохотно поплелись в школу, а Мара подошла к шоферу и тихо спросила:

— Вы по какому делу?

— Привез инженера с архитекторшей. Приехали зачем-то к председателю.

— Где они? — спросила Мара.

— Пошли в правление.

Она посмотрела на часы и, хотя переменка уже кончалась, решила сходить в правление. Сделала шаг и остановилась. Ей стало стыдно: «Куда это я разлетелась? Человек приехал по делу, а меня принесет… К чему?» Решительно повернулась и пошла в школу.

12

Что вызывает приливы и отливы в море? Говорят, луна. Появившись, начинает притягивать водяные массы в направлении своего движения — это прилив. Зайдет луна, и воды хлынут обратно — это отлив.

А что вызывает приливы и отливы в женской душе? Могут ли они зарождаться и исчезать сами по себе? Здесь тоже какая-то луна всходит и заходит — луна в образе какого-нибудь мужчины! Явился инженер, и в душе Мары — прилив. Исчез инженер, и отхлынули бурные волны. На душе у нее стало пусто и неприютно. Как на дне моря после отлива остаются клоки водорослей, голые камни, колдобины и рвы, так и в ее душе царил хаос. Она презирала себя.

«И чего это я сохну по нему, когда ему до меня дела нет? У него там полон завод женщин: и врач, и архитектор, и инженеры, и крановщицы, и кого-кого только нет! Целое женское царство! Он и знать не знает, и думать не думает обо мне, а я, дура набитая, разволновалась, как школьница, только от того, что он приехал в село».

Как-никак, но Мара целый день была печальна, а на другое утро повела детей на завод.

— Ребята, вы ведь хотите пойти на завод? Стройтесь и пойдем вместе.

Она повела их на стройку и собственными глазами увидела — словно для того только и пришла, — что туда и впрямь наехало много женщин. Если раньше то тут, то там мелькали работницы в ватниках и штанах, то теперь стройка рябила высокими прическами, короткими юбками, голыми руками и шеями. На фоне черных машин белели халаты, меж загорелых, измазанных машинным маслом и копотью мужских лиц мелькали нежные румяные щечки. Ей показалось, что стройка просто кишит женщинами. Пока ученики пожирали глазами машины, она рассматривала женщин, и ей казалось, что все они с высшим образованием, такие же специалисты, как и инженер, и в сто раз красивее ее. И вдруг она увидела его. Он шел с двумя девушками. Мара хорошо запомнила их лица.

— Все, экскурсия окончена! Пошли! — строго обратилась она к ученикам.

— О-о-о! — недовольно загудели ученики.

— Кому сказала? Ну! — крикнула она. Вокруг нее сгрудились более послушные. Но были и такие, которые делали вид, что не слышат. Они прилипли к машинам, и никакая сила не могла их оторвать. Мара послала за ними, но потом не выдержала и сама пошла их собирать по одному.

— Ну, пошли! Пойдем на опытный участок! Там поработаем! Хватит с вас! Целый час ведь на заводе!

— Нет, не хватит. Нам и дня мало!

— Вот закончите школу, всю жизнь будете здесь работать! Пошли! — и она повела прочь расшумевшуюся ораву.

Мальчишки на каждом шагу останавливались. Учительница подгоняла их, а сама все оглядывалась назад… С горем пополам доплелись до опытного участка, с неохотой принялись обматывать соломой молодые деревца, обкапывать их, готовя к зиме. Но дети есть дети! Скоро все огорчения были забыты, и поле огласилось гамом, визгом, смехом. Мара стояла в стороне. Ей было грустно, в глазах стояли слезы, что-то перехватило горло. Никто не знал, как она одинока. Школа заполняла собой дни и ночи, поглощала все ее время, но ей этого было мало. Были минуты, когда она не знала, куда деваться от тоски, и перед нею вдруг вставал вопрос: для чего все это? Учительниц, с которыми работала, Мара сторонилась. Она скрывала свои чувства, у нее не было подруг. Другие делились с ней своими переживаниями, а она молчала. Почему — сама не знала. Ей было стыдно выставлять напоказ то, что хоронилось в ее сердце. Это была ее тайна, и она ее ревниво берегла. Даже любимому вряд ли могла бы открыть ее. Она не любила раскрываться до конца, чтобы все было напоказ, как на витрине. Такова уж была она, Мара, таков был и весь ее род. У них было свое понятие об откровенности. Откровенность должна иметь границы. Она не могла, как другие, распахнуть душу и сказать: «Смотрите! Вот я какая!». Все голое ее отталкивало. Даже на себя голую не могла смотреть, казалась себе страховидной.

Мара делала это не для того, чтобы казаться привлекательней и интересней. Она не была кокеткой, которая любит играть с мужчинами, как кошка с мышками. Скрытность была ее врожденным качеством, она была замкнутой от природы. И чем настойчивее пытался кто-нибудь проникнуть в тайники ее души, тем непоколебимее было ее упорство. Она становилась совершенно недосягаемой и неприступной.