Цветины луга - [31]

— Поздравляем, Милка! — засмеялись девушки. — Видела, как мы все уладили! — Милка застеснялась и опустила голову.

— Чего смеетесь, козы? Не так-то просто стать женой председателя! Лучше плюйте на ладони и закатывайте рукава. Человек вам ясно сказал: «Работайте и учитесь!».

Куда бы ни повернулся Дянко, без вопросов о женитьбе не обходилось.

— Вот женишься, тогда увидишь, как хорошо пойдут дела в хозяйстве.

Шутка, обороненная на собрании, когда его избирали председателем, глубоко запала не только в души баб, но и старух и стариков. Сколько раз они приглашали председателя посидеть с ними и начинали, как старые, опытные сваты, баять: женитьба, мол, дело не простое, надо смотреть в оба, чтобы не попасть впросак. Он, мол, уже не мальчишка, вон и виски уже начинают седеть. Другим, может, и простительно жениться да разжениваться, а ему нельзя: он председатель, первый человек в селе и должен быть примером и в женитьбе. Нужно собрание созвать да посоветоваться с народом.

— Ой, да бросьте вы городить околесицу! — встревали молодые. — Слыханное ли дело, чтобы народ кому жену выбирал!

Но старухи и старики не оставляли его в покое и все наставляли:

— Жену из хорошей семьи выбирай! Ты ведь знаешь песню о Стояне и соколах.

И вдруг начинали петь шамкающими, беззубыми ртами — безжизненно, монотонно. Он ничего не понимал. Слышно было только какое-то заунывное жужжание, будто стая мух гудела над покойником. Но вот один голос, низкий и сильный, подхватил песню, вдохнул в нее жизнь. Пела Игна, и голос ее звенел, переливаясь всеми красками и оттенками. Слова песни его поразили.

Коли жену выбирать будешь,

Спроси о ней соседей!

А коль собаку брать будешь,

Спроси, какой породы,

Умна ли была мать ее,

Далече ли гнала зверя…

С этого дня каждый вечер на хозяйственный двор приходили школьники и учителя, собиралось все село, и свершилось то, чего никакими приказами не одолеть. Кукуруза, сваленная в кучи, грязная, мокрая, начавшая преть, за несколько дней была облущена, высушена и янтарное зерно убрано в амбары.

Тем самым Мара еще больше выросла в глазах Дянко. А в одно из воскресений, когда большинство кооператоров по обычаю праздновало, не волнуясь, что свекла еще не выкопана, Мара с утра уехала с девушками на уборку свеклы на Тонкоструец. Как ни болели с непривычки руки, она не жаловалась и даже пела. Девушки догадывались, почему это она чаще других учителей ходит на работу в кооператив.

— Хочет понравиться председателю, — шушукались они за ее спиной.

— Давно Мара не брала мотыгу в руки, никогда не работала, как теперь! — покачивали головами женщины.

— Ради нас, мужчин, женщины на все способны! — гордо шутили мужчины.

— Да еще если этот мужчина — председатель, агроном, образованный! — не оставались в долгу злые на язык бабы.

Мара же сама не могла понять, что с ней. Ей было невдомек, что это просто новый прилив. Она была уверена, что не любит председателя, а лишь сочувствует ему, помогает по-дружески. Она не могла быть равнодушной к судьбе своего села и к человеку, который был призван возглавлять это село.

Хороша бы она была, если б сердце ее не болело при виде трудностей и неудач кооператива и мук нового председателя! Она считала себя обязанной помогать общему делу. А Дянко Георгиев и был для нее олицетворением этого дела. Он не интересовал ее как личность, в отрыве от судеб кооператива, и менее всего — как мужчина! Она была глубоко убеждена, что помогает ему как руководителю, товарищу по судьбе, и в этом находила удовлетворение. Она не могла проанализировать каждый свой поступок, заглянуть в каждый уголок своей души. Может, и пыталась, но ей было трудно это сделать. Трудно потому, что она была женщина и к тому же совсем молодая. Она не знала, что в девичьей душе всегда существуют два течения: одно — заметное, поверхностное, второе — невидимое, глубинное. В ее душе царило волнение, которое называют мертвой зыбью.

Подводные пласты рвались наружу, к солнцу, на простор, набирали силу, чтобы в любой момент перестать быть мертвой зыбью.

Всего этого учительница Мара не понимала, но когда ее приходили звать на заседание правления, словно какая-то волна подхватывала ее, отрывала от работы и несла… Вот и на этот раз она прибежала на заседание почему-то особенно волнуясь. Чего-то ждала. Ей казалось, что должно случиться что-нибудь очень важное, что в повестку дня вклинится нечто новое, непредвиденное и все решится совсем не так, как было задумано. Даже воздух был необычно свеж, в нем носилось что-то волнующее, важное не только для нее, но и для других.

Что-то новое было и в председателе. Может, то, что он был в новом костюме и побрился не дома, а в парикмахерской? И не только побрился, но и подстригся. Машинка парикмахера словно языком слизала пробившуюся на висках седину, оставив лишь русые волнистые кудри, отчего он казался совсем молодым.

Говорил он не так, как всегда — слегка запинаясь, и в голосе звучали тревожные нотки.

Сегодня они должны были решить трудный вопрос об исключении Игны из состава правления кооператива за то, что осмелилась возражать Солнышку. И учительница наконец-то поняла, что новым был налет грусти на гладковыбритом председательском лице. Впервые Мара видела, чтобы он страдал так глубоко, искренне, чисто по-женски. Казалось, вот-вот заплачет. Ему было обидно за Игну. Не за себя — за другого, постороннего человека. А ведь, в сущности, он здесь без году неделя, мог бы и не переживать. И никто бы его не осудил. А он волнуется, болеет душой, как за самого близкого, самого дорогого человека, с которым трудился бок о бок много лет, переживал удачи и неудачи, без которого не может жить. Маре было и приятно, что он может так страдать, и горько, что так несправедливо поступают с Игной. И все-таки она была рада, рада тому, что Дянко Георгиев способен на такие чувства, что у него такое отзывчивое, любящее доброе сердце.