Цветины луга - [104]

Сказав это, Игна направилась к выходу.

— Одну минуту, — попросил ее следователь. — А как вы думаете, что нужно сделать, чтобы все наладилось?

— Вы ведь это лучше меня знаете! Но я скажу! Слынчев, или мы! Вот так! А если вы настоящие коммунисты, то подумайте как следует. Может, и в нас вина есть. Да только если ребенок так долго плачет, мать не может не посмотреть, что с ним. Как вы говорите на собраниях?«Партия — это ваша мать родная!» А раз партия — нам мать, то она должна болеть душой за нас, а мы — за нее, так уж самой природой заведено.

Несколько дней село жило тревожным ожиданием. Игну пока никто не трогал, с завода никого не увольняли.

Опасались, что Солнышко попытается свалить всю вину на главного инженера, добьется его снятия и начнет новое наступление на Орешец…

Но на вторые или третьи сутки орешчане, вернувшись с завода, принесли в село радостные вести.

— Говорят, начальник в своем докладе заявил, что бунт в селе был не против власти, а против Солнышка, против его методов руководства, — сообщил Сыботин Игне, перед этим не забыв как следует ее пробрать за то, что вечно сует свой нос, куда надо и не надо.

Но женщины все еще не могли успокоиться. Они думали, что Солнышко опять выкрутится, как уже было не раз. Да и рука у него, видно, есть наверху.

Но скоро их тревогам настал конец. Судьба Солнышка была решена. Радости орешчан не было конца, когда Туча сообщил, что главный инженер остается на месте, а Слынчева убрали.

— Баа-бы-ы! — на все село крикнула Игна. — Айда на Тонкоструец строить бассейн.

38

Учительница Мара больше в Орешец не вернулась. Времени до занятий оставалось мало и не было никакого смысла таскать ребенка, в деревню и обратно.

Она переехала в большую светлую комнату, которую ей выделили по распоряжению главного инженера еще когда она была в родильном доме.

Дянко жил в селе, но каждое утро, в обед и вечером успевал забегать к жене. И эти посещения с каждым днем все крепче и крепче привязывали его к заводу, каждый день между ним и заводом протягивались все новые и новые невидимые канаты, которые он, даже если бы и хотел, уже не мог ни развязать, ни разрубить.

Слынчева сняли, и ему, казалось, следовало бы распрямиться, вернуть себе прежнюю свободу, но, видно стоит человеку раз что-нибудь потерять — и дело кончено. Свобода, она, как честь: потерял — пиши пропало!

Дянко казнил себя за то, что не выдержал, не устоял и никак не мог ответить на вопрос — почему? Почему он не выдержал под конец натиска Солнышка и сломался? Мара была права. И зачем только он ее не послушался?! Испугался за свою шкуру. Хотел сохранить спокойствие и благополучие семьи. Боялся, что если останется без работы, жена перестанет его уважать, а начнутся преследования, следствия, так и вовсе разлюбит. «А когда же жить?» Женщины любят, чтобы муж имел положение, был на высоте, а не околачивался дома, держась за женину юбку. Он боялся унижения. Это была одна из тайных пружинок, а вторая, о которой он боялся сознаться даже самому себе, заключалась в том, что он не верил в то, что наступят времена, когда все наладится. Дянко считал, что противоречия между властью и народом вряд ли можно скоро преодолеть, а быть искупительной жертвой он не хотел. Он лишь однажды поведал свои сомнения Маре, но она, несмотря на свою молодость и неопытность в житейских делах, стала его укорять: «А если все будут так рассуждать, кто же тогда будет строить новое общество — общество без классов и противоречий?» — «Пусть строят другие, почему я должен!» — подумал себе Дянко, но ей, конечно, этого не сказал. Только улыбнулся, махнул рукой: «Ладно! Ладно! Не волнуйся! Взялся за гуж — не говори, что не дюж! Ничего не поделаешь!»

Он смотрел на свою молодую жену с чувством превосходства, считая ее идеалисткой, плохо разбирающейся, в житейских вопросах, которой невдомек все скрытые ходы и выходы, тайные пружины и винтики, помогающие людям преуспевать, подниматься со ступеньки на ступеньку. Себя он считал умудренным опытом, трезвым реалистом, опорой семьи. Он не верил, что Солнышко могут так просто и легко сменить, не такой он человек.

Вот почему даже когда официально было сообщено о снятии Слынчева, когда и крестьяне и рабочие вздохнули с облегчением, Дянко не мог придти в себя, не мог даже разделить с людьми эту радость. И хотя сам, бывало, много раз вздыхал: «И когда мы избавимся от этого типа?! Я бы тогда второй раз на свет народился!», но, видно, не суждено ему было испытать это счастье. Удар, нанесенный Слынчевым, оказался для Дянко роковым. Что-то умерло в нем навсегда, безвозвратно и воскресить его было невозможно.

Он не спал ночами, все думал. Пытался стряхнуть с себя тяжесть, которая давила его, пригибала к земле, но не мог. Не хватало сил. Иногда его охватывала ярость. Он злился на себя, хотел сбросить с себя хомут, надетый ему на шею Солнышком, но увы… И он постепенно стал привыкать к этому хомуту, тащился туда, куда его толкали сверху. Оторвавшись от земли, от людей, он потерял свою силу, потерял свое «я».

— Главный инженер передает тебе привет, — сказал однажды Дянко жене.