Цветины луга - [106]

Мара посмотрела на мужа с уважением. Ей было приятно слушать. Он сегодня был как-то особенно, по-умному, красноречив, она удивилась его наблюдательности, тому, как тонко и точно он подметил и обрисовал улыбку инженера. «Да, да! Это верно! Так он улыбался и тогда!», — радостно подумала Мара. Она была благодарна мужу за то, что он, сам того не подозревая, доставил ей радость и отвлек от грустных мыслей…

— Знаешь, мне все время кажется, что голова его набита стихами!

Она знала об инженере гораздо больше, чем он. Стоит только мужчине обворожить женщину взглядом или улыбкой, привлечь ее внимание одним находчивым словом, остроумной шуткой, как она постарается разузнать о нем все. Мара до того как выйти замуж за Дянко живо интересовалась инженером, и теперь все то, что когда-то она собирала о нем по крупинке, всплыло в памяти.

— Фракийцы — народ темпераментный, пламенный. Мы, северяне, более открытые и более трезвые. А фракийцы — они скрытные, больше молчат, но их лучше не тронь. «Вина выпив, ножи вынимают, хлебнув водки — ружья!» — так что ли в песне поется? Так вот это о них. Не случайно у нашего Яворова[23] такая судьба. Он ведь родом из Чирпана[24]. Вот и наш инженер… Молчал, молчал, а потом — раз! и забил нож в спину Солнышку.

— Нож забил народ! — возразила Мара.

— Ну, это ты брось! Кто послушает народ! Почему не послушали раньше? Все это дело рук того человека, который прятался от фашистов в доме отца инженера. Слабый сильному ничего сделать не может. Только сила может одолеть силу. Слабый, правда, тоже может, но хитростью.

— Ну, понес! Ты из него скоро хитрого грека сделаешь! — рассмеялась Мара.

— Ничего подобного! Хотя, я считаю, Византия оказала на Фракию более сильное влияние, чем на Северную Болгарию. Но я не о том, а о их горячем темпераменте. Он не случайно сочиняет стихи. Это кровь южанина в нем бурлит, не дает ему покоя.

— По-твоему, все наши видные поэты из Южной Болгарии?

— А что, разве не так? И Ботев, и Смирненский, и Вапцаров — все они из Южной Болгарии! А вот что касается прозы, тут наша взяла. Елин-Пелин, Йовков да и сам Вазов, если хочешь, — он ведь жил в Берковице и в Одессе, там писал свой знаменитый роман «Под игом». Собственно, здесь строгую границу провести трудно, но что касается главного инженера, то это верно. Раз он самого Солнышка смог осилить, быть ему теперь в почете и на заводе, у рабочих, и в селе.

— Значит, теперь ты его будешь бояться? — съязвила Мара.

— Нет, не такой он человек, чтобы его бояться. Мы ему должны помогать. Я вот созвал собрание и мы решили: «Будем помогать рыть бассейн, раз и мы в этом бассейне купаться будем. Будем копать канавы для водопровода, раз вода и в гору поднимется, к овчарням и пастбищам!» И знаешь, кто больше всего ратует за это? Игна и такие, как она, те, кто воевал с Солнышком. Народ — это же чудо! Надо только уметь его вести! Это целое искусство! Я признаю, что плохо владею этим искусством. Но разве у нас мало таких, как Солнышко, бывших портных, парикмахеров, столяров, маляров, жестянщиков, которые заняли высокие посты и думают, что быть руководителем — это все равно, что раз плюнуть, проще пареной репы. Вот в чем беда! Я бы хотел быть рядовым работником. Скажут — нужно, будем строить, а нет — так не будем. Сейчас мне хорошо: и «сверху», хотят и «снизу». А мне больше ничего не надо!

Дянко так увлекся рассуждениями, что не заметил, как Мара вышла на балкон к ребенку, который проснулся. Детский сон обманчив, недолог. Не успеет мать поднести несколько ложек ко рту, как уже раздается во всю «уа-уа!» что означает: «Я голодный! Покорми меня!» Мара перепеленала сына и, взяв его на руки, дала ему грудь. Отец встал из-за стола и вышел, а мать осталась с ребенком, одна в полной тишине, только слышно было, как агукал малыш. Это агуканье заполняло собой всю комнату и было для матери милее всякой музыки…

Накормив ребенка, Мара встала, взяла его на руки и вышла на балкон. Она смотрела туда, где среди других заводских строений виднелось здание заводоуправления. Она пыталась отыскать глазами кабинет главного инженера, где была единственный раз в жизни, но запомнила это на всю жизнь. Мысленно вошла туда с ребенком на руках и, показав на сына, сказала инженеру: «Вот моя единственная радость, мое счастье! Благодарю вас!» Сказала бы так и вышла. Ей хотелось как-то выразить ему всю силу своей благодарности. Она не виделась с ним с того памятного дня, и ей казалось, что слов «Большое спасибо!», наскоро брошенных ему Дянко, совершенно недостаточно. Но что она может сделать сейчас. Пойти к нему с ребенком и поблагодарить, как это ей пришло сейчас в голову, неудобно и не совсем прилично. Хотя, в сущности, что здесь такого? Любая другая женщина сделала бы это, не задумываясь, без всякого стеснения. Мара всегда учила детей быть скромными, ненавязчивыми, и сама всегда была такой, это был ее принцип в отношениях с людьми. Она привыкла взвешивать каждый свой поступок, каждое слово. Нет, она ни за что не допустит, чтобы досужие языки начали перемывать ее косточки: «Пошла к инженеру? Он был ее бабкой-повитухой, а она теперь несет ему ребенка! Глядите, мол, люди добрые! Словно он ей муж!» Да она еще в селе побывать не успела, орешчанские бабы сразу понесут: «К нам и не подумала зайти, а к главному инженеру потащилась с ребенком!»