Цвет моего забвения - [63]

Я стараюсь зажмуриться, но не тут-то было! Перед глазами — снова влажные потёки на линолеуме. Когда едкий ком поднимается к горлу, я чувствую, что вот-вот присоединюсь к бедняге. Дабы этого не случилось, пересекаю холл широкими шагами и ныряю в комнату.

— Неженка хренова, — Вилма провожает меня рассерженным взглядом и подскакивает к Экорше, помогая подняться.

— Всё в порядке, — шепчет Экорше, вытирая рукавом губы.

Я раздражённо выдыхаю. Вилма должна понять, что я не желаю никому зла. Тем более, нам, несмотря на то, что наше «мы» включает уже троих. За последние несколько часов произошло слишком многое. И это «многое» не укладывается у меня в голове. И оно непрерывно растёт и множится, набирая объём, как снежный ком, катящийся с горы.

— Может, еда отравлена? — Вилма пожимает плечом и отшвыривает недоеденный тюбик прочь. Скорченная туба гулко стукается о пол, вертится волчком и отлетает в угол.

— Глупости, — отмечаю я, откидываясь на дверной косяк. — Тогда бы блевала и ты. И я. Ты, судя по всему, чувствуешь себя как нельзя лучше, да и я не жалуюсь.

— Я съела мало, — подтверждает Экорше. — Думаю, это не от еды.

— Тебя что, тошнит? — Вилма помогает ей усесться на шаткий стул.

— Глупый вопрос, по-моему, — цежу сквозь зубы.

— Немного, — отвечает Экорше, морщась. — Противно как-то. И трясёт.

— Может, просто заболела?! — Вилма сосредоточенно щупает её лоб. — Не похоже… Температуры нет.

— Ещё один глупый вопрос, — я загибаю палец.

— Не думаю, что я нездорова, — подаёт голос Экорше. — Это всё нервы. Нервы.

— Выглядишь ты и правда неважно, — снова вмешиваюсь я. — Вчера была намного лучше.

— Одноглазая! — Вилма недовольно сдвигает брови. — Ей не станет легче от твоих замечаний!

Меньше всего я хочу ссориться с Вилмой. Поэтому закусываю губу и отворачиваюсь к окну. Бельевые верёвки, качающиеся на ветру, просматриваются сквозь грязное стекло. Хлопковые струны, на которых играет свои песни ветер.

Пусть Вилма делает, что хочет. Я даже скажу ей спасибо за это. Заботиться о третьей у меня нет ни малейшего желания. Даже если она входит в наше «мы».

Экорше опускает голову и кашляет. Кажется, её снова тошнит. Только не сейчас!

— Нам нужна аптечка! — со знанием дела изрекает Вилма, возвращаясь к двери. Но я не поверю в чудеса, даже если эта плита сдвинется силой её мысли.

— Нам нужна вода, — поправляю я. — Прежде всего. Если её вырвет ещё раз, для неё это будет плохо. Но воды нет. У нас осталась самая малость.

— Я знаю, где вода, — неожиданно говорит Экорше.

Мы обе с удивлением поворачиваем головы и сверлим её глазами.

— Видела что-то? — Вилма непонимающе пожимает плечом.

— Слышала, — Экорше пытается улыбнуться, но усмешка выходит жалкой. Её губы покрыты сухими струпьями и кровоточат. — Первый этаж. Недалеко от входа. Можно идти на звук.

— Теперь нам мало этого знания, — я развожу руками. — Всё равно мы не сможем отсюда выбраться.

Вилма, кряхтя, налегает на плиту, пытаясь вытеснить её из проёма, но она не поддаётся ни на йоту. Проход закупорен намертво. Мы теперь — как тройка джиннов в двухкомнатной бутылке.

— Вот так, девушки, — подытоживает она. — Хрен вам с маслом, а не вода.

— Если только из окна прыгать теперь, — Экорше невесело ухмыляется.

Ветер врывается в комнату, прогоняя запах рвоты. Скачет на обрывках занавесок, шелестит обоями, раскачивает бельевые верёвки. На одной из них уныло мотается забытая майка: серая, погрызенная временем. Она похожа на забытые кем-то крылья.

— Балкон! — осеняет меня.

— Что?

— Балкон, — я двигаюсь по комнате к болтающейся на одной петле двери.

Коррозия

Утро сочится в окно второго этажа сквозь покорёженные жалюзи и ложится на подоконник косыми полосами. Отметины на стекле становятся тенями на стенах. За окном простирается полоса кустарника — унылое зрелище. Ветви, торчащие в небо, похожи на щетину. На заднем плане бугрится кратерами раздолбанная дорога. На осколках асфальта виднеется стёртая двойная полоса. Когда-то здесь жили люди, а под их окнами за узким палисадом сновали машины. Какой, интересно, была их жизнь?

Странно об этом думать сейчас, когда смерть дышит в затылок и вот-вот сбреет тебя своей косой. Очень странно.

Я снова дёргаю пальцем, и боль простреливает ладонь. Щёлк-щёлк. Лимфа выходит из круглой раны и стекает с пальцев. Моя рука, пробитая гвоздём, в отвратительном состоянии. Щёлк-щёлк. Я наказываю себя этой болью.

Щёлк-щёлк. Пустая коробка из-под армадола показывает выдвижную ячейку, как язык, и тут же ныряет обратно. Щёлк-щёлк. Рука болью вопит о пощаде. Не отказалась бы я сейчас от таблеточки армадола.

Мы очень устали. Все трое. Нужно поспать хотя бы час — пусть часы здесь измеряются лишь личным восприятием.

Я оглядываю маленькую комнату с облезлыми стенами. Принцесса сидит на корточках в углу, пытаясь водрузить треснувшие очки на распухшее лицо. Зара ходит кругами, словно пытаясь что-то вспомнить. Наверное, так оно и есть. Прошлым вечером я сама всё бы отдала за пару жалких образов былого.

Но сейчас я бы предпочла кое-что забыть. Кое-кого.

Мы похоронили Нетти под раскидистой берёзой, в глубине зарослей акации. Раскопали землю ржавой трубой и гнутым листом фанеры и опустили её тело в могилу с кривыми стенками. Она глядела в небо окровавленными глазами, словно надеясь на пощаду свыше. На второй шанс… Но жизнь никому не даёт права начать всё с нуля. Даже если тебя жестоко убили. Теперь она будет вечно слушать песни дождя, скачущего по листьям, и шёпот ветра.