Цивилизации - [75]

Изображение церемонии, погруженное в песок, возможно во исполнение обета, позволяет нам представить, что происходило на вершине платформы. Перед рядами стоячих стел — фигуры с разбухшими головами (что, возможно, свидетельствует о сознательной деформации черепа), одетые лишь в набедренные повязки, с ушными украшениями, собрались в круг. Рты у них раскрыты, осанка расслабленная, цель их — для нас — непостижима. Такие же фигуры на других изображениях окружают ягуара-оборотня — маленькое существо, полуягуара, получеловека — или несут факелы и эмблемы фаллического культа. Или стоят на коленях, или сидят в позе готовности, словно им предстоит шаманское превращение в ягуара, изображенное на других работах[423].

Правителей хоронили в саркофагах из прочных материалов, с изображением существ, которых правители представляли в жизни: существо с телом и пастью каймана, с глазами ягуара, с мохнатыми бровями[424]. Лицо этого изображения напоминает усатые морды оборотней-ягуаров, которые часто фигурируют в искусстве ольмеков, в скульптурах, изображающих момент превращения шамана в зверя[425]. Правители лежат в помещениях с колоннами, с украшениями из нефрита и стилизованными орнаментами, среди прочих прекрасно сделанных предметов. Их изображение можно увидеть на скамьеподобных базальтовых тронах из Ла-Венты, на которых они сидели, проливая кровь, и свою собственную, и пленников, таких как изображенные на пьедестале тронов покорные фигуры, привязанные к центральной фигуре в орлином головном уборе, которая подалась вперед, словно обращаясь к аудитории.

Эти посредники между человеком и природой покорили благоприятную среду, но все же не настолько благоприятную, чтобы бесконечно поддерживать существование цивилизации. Последние большие сооружения Ла-Венты и Сан-Лоренцо были созданы, вероятно, в IV веке до н. э. На последующих этапах цивилизации Центральной Америки уходят от болот в дождевые леса, где над вершинами деревьев поднимают свои крыши-гребни города майя. Прежде чем проследовать туда, я предлагаю совершить экскурсию в самый большой тропический лес нашей планеты — лес Амазонки, чтобы оценить возможности такой среды для экспериментов в оседлом образе жизни. Эта экскурсия поможет продемонстрировать, что за пределами собственно берега реки подчинить человеческим потребностям тропический лес еще труднее, чем болота.

Земля амазонок: вызов тропического леса

В 1596 году, вспоминая свою неудачную экспедицию в Гвиану, сэр Уолтер Рэли представлял себе, как все могло бы быть, если бы ему повезло. Он мог бы: отправиться к великому городу Маноа или хотя бы захватить другие города и поселки, поближе, и тогда возвращение было бы царским; но Бог не захотел в то время помочь мне: если бы мне предстояло то же самое, я бы охотно посвятил этому всю жизнь, а если бы кто-нибудь другой сумел туда добраться и завоевать эти места, заверяю его, что он совершил бы больше, чем Кортес в Мексике или Писарро в Перу… принц, которому достанется все это, получит больше золота и станет повелителем большей империи, с большим числом городов и людей, чем король Испании или турецкий султан[426].

Никакого «великого золотого города», о котором говорит Рэли, не существовало, не было в лесу Гвианы и других городов и никаких следов двора инков в изгнании, который, как он считал, находится здесь. Но такова уж старая мечта исследователей: наткнуться в «джунглях» на забытую цивилизацию. И никто не переживал это так часто, как Джон Ллойд Стивенс, журналист, зачинатель современной археологии майя, в своих пионерских экспедициях 1830-х и 1840-х годов. Это ощущение великолепно передано в гравюрах его сотрудника Фредерика Катервуда, который изображал статуи и здания майя, выглядывающие из листвы, которая была к ним так близко, будто они поросли ею. В отчетах Стивенса, прекрасно владевшего пером, чувствуется возбуждение и радость первооткрывателя. Читатель вместе с ним пробирается сквозь густой подлесок и напрягает взгляд, стремясь увидеть объекты, которые нельзя увидеть, пока не подойдешь к ним вплотную. Например, в 1841 году в Майапане, согласно Стивенсу, «мы первыми осматривали эти руины. Столетиями их никто не видел, никто о них не знал, их оставили бороться с тропической растительностью»[427]. Когда Пьер Лоти, самозваный «пилигрим в Ангкор», завершил свое паломничество, храм был уже подновлен, но Лоти сумел передать ощущение внезапного открытия под зеленью леса: «Я смотрел на покрытые деревьями башни, возвышавшиеся надо мной, и неожиданно похолодел: я увидел глядящую на меня огромную улыбку, потом другую на другой стене, потом три, потом пять, потом десять, они появлялись со всех сторон. За мной наблюдали со всех направлений»[428]. Когда в 1814 году Корнелису показали Боробудур, двести человек шесть недель вырубали растительность, чтобы видны были очертания сооружения[429].

Однако в нашем представлении «джунгли» — густой лес тропических низин — это среда, враждебная строительству, сельскому хозяйству и вообще любым предпосылкам цивилизации. Наряду с заманчивыми картинами затерянных городов существует и даже преобладает противоположный образ тропического леса. Согласно популярному мифу эта роскошная среда — источник легкой беззаботной жизни, где плоды сами падают в раскрытый рот; она дает столько съестного, что жизнь становится ленивой, несовместимой с огромными усилиями, которых требует создание цивилизации. Для этого нужен «английский сагиб», равнодушный к измятой одежде, или какой-то другой чужак, не понимающий джунгли по-настоящему, чтобы победить инерцию и преобразить среду плантациями и городами. Этот взгляд до того далек от истины, что трудно усмотреть в нем какие-либо достоинства: это откровенно расистское оправдание действий эксплуататоров и губителей природы, которые, используя теорию классов, представляют свои жертвы, обитателей леса, низшими существами, отсталыми и не способными развиваться самостоятельно.