Циркач - [9]

Шакал задрожал всем телом и тут же выстрелил из бесшумного любовного орудия: два, три, четыре раза; в результате первая пуля пролетела над нашими головами и приземлилась где-то позади, в книжном шкафу. Его потрясающее тело некоторое время вздрагивало, но потом успокоилось. Он прикрыл глаза и чуть склонил голову набок, лицом ко мне. Казалось, он уже спит. Я ощупал нити чудесной любовной паутины, которые он только что сплел из своей белой крови: она превратилась в сеть вокруг его паха, и я надеялся, молился и желал навсегда остаться пленником Любви в этих тенетах.

Сперва я просто разглядывал лицо Шакала. Я мог бы попросить его в свою очередь подрочить мне и рассказать что-нибудь, что хотя бы на несколько секунд сможет подлечить мою смертельную рану, но я решил не тревожить святую дрему. Я поласкал себя сам, очень тихо, почти неслышно, проговаривая осторожные слова обожания, иногда останавливаясь и прислушиваясь к его медленному, глубокому, удовлетворенному дыханию. Снаружи опускался вечер. В сумерках мой взгляд задержался на его губах. Я не мог примириться с мыслью, что он когда-нибудь умрет.

II СМЕРТЬ

…страдавшего, умершего и погребенного

Глава четвертая

В которой Шакал еще некоторое время спит, благодаря чему у писателя появляется возможность рассказать читателям правдивую историю об астрономии и плотской любви.

Шакал все еще спал, и тишина, окружавшая меня, будто перестала дышать. Ни в старой комнате с высокими потолками, ни снаружи не было слышно ни единого звука. Было безветренно, и кроны деревьев вдали — в быстро сгущающихся сумерках их еще можно было различить через нижнюю часть старого стекла в свинцовой раме — были неподвижны, как на картинке или на гравюре. И все же казалось, что я окружен голосами, желающими говорить.

— Сон — это близнец смерти.

Глядя на спящего Шакала, я думал о том, что за свою жизнь уже несметное количество раз встречался со Смертью: в далекой Индии, где я сражался под знаменами Ее Величества[6] и выносил смертельно раненных за линию огня, скорее в поисках собственной смерти, а не ради спасения ближних; в Лондоне, где я ухаживал за сотнями умирающих в больнице[7]; или когда выкупил старый фамильный замок на севере родины, который с течением веков оказался окружен кладбищем; и в этом замке, где мы с Шакалом находились сейчас — парк частично был разбит на фундаменте большой гробницы, а оставшуюся часть парка занимали давно заброшенные монастырские могилы. Может, есть какая-то связь с тем фактом, что мой фамильный герб — родом из XIII века — представлял собой увенчанное черным крестом сердце цвета лазури, с серебряным черепом посередине?

Размышляя, я поглядывал то на дремлющего Шакала, то на последние стрелы вечернего света, падающие через маленькие окошки и растворяющиеся в пустоте, и думал о чем-то, но не мог понять, о чем именно: это было нечто замкнутое и прямоугольное, как эта комната, но меньше и темнее, окно в котором… нет, окна там не было: скорее, люк или что-то вроде тяжелого, непрозрачного колпака. И внезапно понял, что это было.

Воспоминания семилетней давности: я жил тогда в провинции Ф., в продуваемом всеми зимними ветрами маленьком Доме «Трава» в Г.[8]; там я то и дело что-нибудь мастерил и перестраивал, не находя покоя. Мое существование в течение нескольких лет сводится к тому, что я разобрал и заново положил полы, отделал деревом старые стены, установил отопление на мазуте, заменил рамы на двойные, благодаря чему завывания ветра стали слышны меньше, но все равно были слышны, и пытался — обычно впустую — приступать к выпивке только с наступлением темноты; еще я смотрел из окна на серый горизонт на западе за домиком соседа Л. и пешеходным мостиком; я ждал, я все время ждал Тигру[9], который сначала учился в Утрехте на фармацевта, затем в Амстердаме на медицинском, а потом на факультете биологии и, в конце концов, уже ничему больше не учился, и которого я любил и все еще люблю, и буду любить, пока я жив, и за которого буду просить Покровителя, когда настанет время; если в этом есть какой-то толк: я имею в виду, что ни в чем нет никакого толку.

Вечерами в Дом «Трава» частенько заходил Юрген с женой Габи: они жили в соседней деревушке В., Юрген пытался одновременно разводить лошадей, переводить книги и доучиться на факультете нидерландистики в Амстердаме. Разговор постоянно сводился к Смерти, то ли сам собой, или, может, виной тому были очки Юргена — в металлической оправе и с дорогими линзами, которые под ярким светом — путем перемещения кристаллов — затемнялись. Я пытался что-то им обоим разъяснить. Обычно мы сразу же начинали пить, и я говорил до тех пор, пока не срывал голос и не умолкал.

В тот вечер — о котором я вспомнил сейчас, лет семь спустя — я, как обычно, думал не о том, что говорил или утверждал, а о совершенно других вещах. Я рассказывал про похороны, но на самом деле думал о Тигре, который должен был приехать из Амстердама на Север только через четыре дня: я беспокоился, хорошо ли он питается; достаточно ли он неустрашим и уверен в ухаживаниях за встреченными и желанными Мальчиками, зажимает ли их между светлыми ляжками всадника и держит ли в плену до абсолютного удовлетворения своей беспощадной страсти. Тема разговора, который я в то же время вел с Юргеном и Габи, оставалась такой же странной, менялся разве что предмет обсуждения: мы начали со склепов, поговорили о ценах на различные способы погребения в общем и дошли до предполагаемой стоимости гроба в частности.