Чужеземка - [74]
— Что я должна была сделать? Ведь я хотела что-то сделать…
Город отвечал скупыми, бессмысленными звуками. Где-то хлопнула дверь; завыл автомобильный рожок; прошумела вода в водопроводной трубе, внизу во дворе мяукали кошки. Вдруг издали донесся протяжный свист паровоза. Роза остановилась.
— О…о… о… вот оно! Я должна ехать! Ехать, немедленно!
Какое облегчение! Наконец что-то определилось. Вспомнила все-таки. От волнения у Розы потемнело в глазах.
— Где чемодан? А крестик мой где? Как я поеду в Кенигсберг без крестика? Михал скажет: «Теперь я заслужил, отдай мне твой крест навсегда».
Она подошла к комоду, хотела открыть ящик. Но ключ никак не поворачивался в замке. Пот выступил у нее на лбу. Локтем она задела сумочку — сумочка свалилась на пол.
Вытереть лоб.
Роза смотрела на лежавшую под стулом сумочку, в которой был носовой платок. Страх охватил ее: как достать платок? Все от нее убегало, не давалось в руки, отталкивало. Чья-то недобрая воля овладела миром, запрещала двигаться, делала Розу маленькой и бессильной. Роза прикрыла глаза.
— Потом… Сначала отдохну.
Противно было смотреть. Ощупью Роза добралась до постели. Когда наконец тело после долгих трудов обрело равновесие, наступила минута блаженства. «Вернулась». «Вернулась», — повторяла Роза и радовалась тому, что слышит это слово не вовне, а внутри себя, — в висках, в жилах, в горле… «Вернулась», — шумело в мыслях.
— Все во мне. Вот тут бьется сердце Михала, у моей груди… Его тепло в моем сердце… Ruhe, Ruhe, mein Kind. Михал весь во мне.
Allegro giocoso, ma non troppo vivace
Мысли исчезли, губы раздвинулись в улыбке, долгая, смертельная дрожь наслаждения потрясла тело Розы.
Постучали в дверь. Вошла Янина.
— Чаю подать? — спросила служанка, подходя к кровати. И отпрянула с криком: — Скорей! Пожалуйста, пожалуйста, скорей!
Вбежали Стравские. Ярко горел электрический свет. Роза, мертвенно-бледная, лежала, вытянувшись во всю длину, и плакала с улыбкой, страшной, как рана.
21
Когда Марта, усталая, — она была в кино, — проходила через переднюю, Павел проворчал за стеной:
— Который час? Бегай, бегай по ночам, посмотрим, как ты будешь петь на репетиции.
Марта проскользнула в свою комнату, быстро разделась, погасила свет. В темноте она провела ладонью по лицу, точно и лицо хотела погасить. Вскоре она поняла, что заснет разве только с помощью черной магии. Воспоминания и предчувствия клубились в ней, словно кадры бессвязного фильма. Эхо памяти доносило из прошлого воркотню Софи, молитвы отца, шелест Розиных платьев, студенческие выходки Владика. А на фоне полустертых лент мелькали обрывки событий уже мучительных, хотя и не состоявшихся. Одновременно с шумом в голове и стуком своего сердца Марта слышала тоненький перезвон каких-то микроскопических волн, которые текли из невидимого в неведомое. Завороженная этими странными шумами, она не замечала, что сама все время глухо и как бы со стоном напевает:
Когда зазвонил телефон, Марта встала немедленно, не испытывая ни малейшего удивления. Не зажигая по дороге света, она прошла в переднюю.
— Да, я у телефона.
В трубке раздался мужской голос:
— Говорит Стравский. Извините, но… что-то нехорошо. Ваша мать не велела вам звонить, однако я не могу брать на себя такую ответственность. Лучше бы вы с мужем приехали.
Марта ответила:
— Да, знаю, спасибо, сейчас.
Она быстро оделась, посмотрела на часы: половина третьего. Всего полчаса тому назад она вернулась из кино. Где-то скрипнула створка шкафа. Павел, поеживаясь от холода, выглянул из своей спальни.
— Что ты вытворяешь? Что тут происходит, в конце концов?
Она с трудом разжала губы:
— Моя мать умирает.
Вот так, от себя самой, Марта узнала страшную новость.
Дворник долго не шел открывать ворота. Марта ворвалась в дворницкую, стала теребить заспанного мужика.
— Скорей! Моя мать умирает.
Эта мысль гремела в ней барабанным боем. У остановки такси Марту нагнал Павел — в пальто, надетом на расстегнутую рубашку. Ехали молча, Марта выстукивала по стеклу ритм «Ich grolle nicht». Дверь открыл Стравский.
— Немного лучше. Все, что нужно, сделано. Она уже в сознании.
Перед той дверью Марта опустила глаза, не хватало духу увидеть сразу. Она подняла их лишь тогда, когда уткнулась коленями в матрас и услышала шумное дыхание матери.
Роза полусидела, опершись на подушки. Такая, как обычно. Правда, улыбалась она той своей новой улыбкой, стыдливой и умиленной, но эта перемена, с которой уже освоились в течение дня, сулила скорее начало серьезных событий, чем их конец.
Марта несмело обеими руками взяла руку больной. Рука матери поддалась — упругая, теплая. Глядя в сторону прихожей, Роза проговорила:
— Напрасно вы это, пан Стравский. Ночь, люди спят.
Она была в кружевном чепчике и нарядной, собственноручно вышитой ночной кофте, на лице было выражение довольства собой и суматохой, которая поднялась вокруг нее. Доктор с Павлом шептались, слышались отдельные слова angina pectoris[85], пантопон… первый приступ… проходит… завтра консилиум… крепкий организм…
Роза кивком подозвала доктора. При этом лицо ее оставалось неподвижным, а взгляд ни на секунду не отрывался от какой-то далекой точки. Она спросила:
