Чужак - [3]

Миссис Коззолина кивнула. Конечно, сначала нужно думать о живых.

— Как его зовут?

— Фрэнсис Кейн, — ответила миссис Коззолина.

Это было единственно правильное решение: дать ему имя, которым он может гордиться и которое будет носить всегда. Его ожидает нелегкая жизнь, так пусть при нем всегда будет то, что принадлежало его матери.

Часть первая

Глава первая

На другой стороне улицы, где-то вверху, над островерхой крышей церкви Святой Терезы, раздавался колокольный звон, призывающий к утренней восьмичасовой мессе. Монахини только что вошли в школьный двор, где дети, построенные в несколько рядов, ждали, когда их поведут на занятия. Мгновение тому назад этот двор был заполнен шумной галдящей толпой играющих детей, а сейчас здесь стояла тишина. Нас построили парами и повели в здание школы, а затем по винтовой лестнице в классные комнаты. Мы расселись за парты. Со стороны, где сидели мальчики, послышалось шуршание выкладываемых на парты учебников, а со стороны, где сидели девочки, шелест накрахмаленных юбок и матросских блузок.

— Дети! Начнем день с молитвы, — сказала сестра Анна. Мы сложили руки на парты и нагнули головы.

Воспользовавшись случаем, я достал трубочку и плюнул шариком из жеваной бумаги в Джерри Коуена. Шарик попал ему в шею и прилип. Это было страшно смешно, и я чуть было не рассмеялся в середине молитвы, но вовремя сдержался. Когда молитва закончилась, Джерри оглянулся, чтобы посмотреть, кто плюнул, но я сделал вид, что занят исключительно своими учебниками.

Раздался голос сестры Анны:

— Фрэнсис!

Я встал с виноватым видом. В первую секунду я подумал, что она видела, как я стрельнул в Джерри, но на этот раз пронесло — все, что от меня требовалось, это написать на доске дату. Я подошел к доске, достал из коробки большой кусок мела и написал: «Пятница, 5 июня 1925 года».

Продолжая стоять, я обернулся к учительнице.

— Все, Фрэнсис, ты можешь сесть, — сказала она.

Я вернулся на свое место.

Утро тянулось мучительно. Воздух был теплым и влажным. Через несколько дней начинались каникулы, и я не испытывал ни малейшего интереса к занятиям. Мне было уже тринадцать, но я выглядел гораздо старше своего возраста. Как только наступят каникулы, Джимми Киф опять будет давать мне разные поручения, например, сбегать в ближние гаражи к букмекерам за деньгами, которые он выигрывал на скачках. Выигрышами в доллар или четверть доллара он не интересовался, он не обременял себя такой мелочевкой. Так что у меня будет куча денег, может быть, даже десять долларов в неделю! Поэтому мне было плевать на школу.

Во время ланча, когда остальные дети бегали домой завтракать, я шел в столовую, находившуюся в жилом помещении за школой, где мы, сироты, обычно питались. На ланч нам давали стакан молока, бутерброд и кусок пирога. Нас кормили, вероятно, даже лучше, чем большинство детей из нашей округи, которые бегали есть домой. Потом нужно было возвращаться в школу и сидеть там до обеда. После полудня мне страшно захотелось смыться с уроков. Боже, как было жарко! Я мог бы искупаться в Гудзоне или поплыть от пристани в сторону Сорок пятой улицы… И тут я вспомнил, что случилось, когда я прогулял занятия в последний раз.

Я думаю, что поставил мировой рекорд по прогулам. Я прогуливал целых шесть недель кряду! И если вы подумаете что-нибудь такое, то имейте в виду, что я жил в школе и исправно возвращался туда каждый вечер. Сестры писали письма брату Бернарду, который отвечал за наш приют, с жалобами на мое отсутствие, и мне, конечно, приходилось их выкрадывать. Я также подделывал ответы сестрам, где писал, что я слаб здоровьем и все такое, и подписывался «Бернард». Все продолжалось до тех пор, пока одна из сестер не вошла ко мне в комнату и обо всем не догадалась. Тот день для меня был очень нелегким: мне удалось посмотреть целых четыре фильма подряд, и вечером я вернулся в школу совсем измочаленным. В холле меня ждали брат Бернард и сестра Анна.

— Ах, вот он, негодник! — закричал брат Бернард, увидев меня. — Я тебе покажу, «слабый ребенок»! — Он подошел ко мне. — Что же ты делаешь?! Где ты шляешься?

Его уэльсский акцент, который обычно придавал его речи мягкость и особый шарм, проявлялся все резче по мере того, как он заводился. Мне даже стало трудно его понимать.

— Я работал, — промямлил я.

— Ах, ти работаль, — сказал он. — Ти фсе фрешь!

Он ударил меня по лицу. Я приложил руку к щеке.

Сестра Анна посмотрела на меня.

— Фрэнсис! Фрэнсис! Как же ты мог такое сделать? — воскликнула она мягко и почти с сожалением. — Ты же знаешь, что я возлагаю на тебя все свои надежды.

Я не ответил ей, и брат Бернард опять влепил мне пощечину.

— Отфечай своей учительнице!

Я зло взглянул на них, и меня понесло:

— Мне все надоело: надоела школа, надоело мое сиротство. Я здесь как заключенный! У меня столько же свободы, сколько у тех, кто сидит в тюряге. За что такое наказание? Я ничего такого не сделал. За что меня засадили за решетку, за что меня запирают на ночь, как преступника? В Библии говорится: правда сделает тебя свободным. Вы учите любить Бога за то, что он дал нам так много. Вы заставляете начинать каждый день с молитвы благодарности — благодарности за то, что я родился и очутился в тюрьме, где у меня отобрали свободу!