Чур, мой дым! - [10]

К детдомовцам не спеша подошел длинный сутулый пацан с красным носом и тонкими, пренебрежительно сомкнутыми губами. Он бесцеремонно растолкал всех. Колкие его глаза подробно оглядели наши пальто и только будто невзначай скользнули по лицам. Пацан подмигнул мне и вытащил из-за пазухи кусок хлеба.

— Хочешь?

Я кивнул, хоть и очень удивился, что так запросто предлагают такую ценность.

— Бери, кусай, не жалко.

Я взял маленький кусочек липкого черного хлеба, разломил, протянул половину Юрке. Он все еще сосал белые почки вербы, но уже выбирался из-под тулупа. Длинный следил за каждым моим движением, мальчишки тоже. Они перешептывались и чего-то ждали. Я в нерешительности поднес хлеб ко рту.

— Кусай, кусай, — ободрил меня длинный, — здесь целая пайка. Добрый я?

— Добрый.

— То-то же. У нас тут все такие, правильно я говорю?

Ребята хохотнули в ответ. Мне уже было ясно, что хлеб я получил неспроста, что готовится розыгрыш, но я не знал, как теперь поступить, и когда увидел, что Юрка спокойно жует свою долю, тоже откусил горьковатый вязкий пластик. Длинный пацан удовлетворенно кивнул:

— Вкусно?

— Да, ничего.

— Тогда порядок, теперь покажи свою доброту.

— У меня ничего нет.

— Как нет, а вот это? — длинный ухватился сначала за верхнюю пуговицу моего пальто, потом за среднюю — и так он подержал в пальцах каждую из четырех.

— А как же застегиваться? — удивился я.

— Ерунда, я тебе другие пуговки дам, они даже удобнее. — Длинный порылся в просторных карманах своего новенького ватника, достал несколько коротеньких палочек, тщательно оструганных, с канавками посередине.

— Вот держи, у нас тут все такие носят. Видишь?

Только теперь я заметил, что почти у всех ребят вместо пуговиц были пришиты палочки, а у кого не было ни пуговиц, ни палочек, тот подпоясывался веревкой из мочала.

— Не отдавай, — шепнул мне Юрка, — надует.

Длинный услышал шепот, угрожающе бросил:

— Ты, косоглазый, заткнись, нечего было хлеб жрать, — и ко мне: — Не слушай его. Зачем тебе пуговицы, все равно пальто на склад сдашь. А я зато твоим корешом стану. Если кто обидит, сразу ко мне, понял?

Неприятен мне был длинный пацан, с недобрым, пройдошливым взглядом. Но я чувствовал, что он здесь из главных.

Если разозлишь его — будет худо.

— На, рви!

— Зачем рвать, — деловито ответил длинный.

Он достал из кармана самодельный ножичек, ловким движением отрезал одну пуговицу, потом другую, третью.

Когда его пальцы ухватились за последнюю, Юрка резким движением отдернул его руку:

— Мала-мала соображать надо. Чем застегиваться будет?

Длинный опешил; он, видно, не привык к такому обращению. Его худая и грязная рука взметнулась вверх, но не ударила Юрку, а лишь пренебрежительно коснулась лица всеми пятью растопыренными пальцами. Пальцы скользнули от бровей по губам.

Вдруг длинный взвыл, отпрыгнул, сжался, засунув между коленок кисть руки. Сейчас же кто-то засвистел, кто-то бросился на Юрку сзади, спереди. Но внезапно раздался крик:

— Атас! Монашка идет!

Детдомовцы побежали в разные стороны.

По ступенькам крыльца медленно спускалась пожилая женщина, высокая, вся в черном: на ней были черный платок, черное платье, черные боты. Плечистый, косолапый дядя Матвей в кургузом полушубке казался рядом с этой прямой и, по всему видно, очень строгой женщиной, медведеподобным и в то же время робким.

Женщина подошла к телеге, резко оглядела нас, разжала бледные губы:

— Не успели приехать, а уже хулиганите?

— Мы не виноваты, это они сами первые, — сказал я.

— Нечего оправдываться. Кто тебе пуговицы отрезал? — сухо спросила Монашка. Я сжался.

— Вон тот, длинный, — ответил я, еще больше оробев от внезапного признания. «Теперь все, — с ужасом подумал я, — теперь меня будут бить, потому что самое позорное и в детдоме — это предать кого-то». Я знал об этом, да и Юрка мне не раз говорил: «Что бы у тебя воспитатели ни выпытывали про пацанов, молчи».

— Опять Клещенко! — сказала Монашка. — Ладно, мы еще поговорим об этом. Матвей Алексеевич, накормите их, и пусть устроятся в карцере на время карантина.

Женщина в черном ушла так же неторопливо и величественно, как и появилась.

— Директорша у нас строгая, — заметил дядя Матвей. — А этот Клешня давно ребят баламутит. Теперь вот пуговицы вроде денег сделал. Хлеб, ножички, рыбу — все можно купить на них. Весь детдом у него в долгах, у поганца. Неспроста его Клешней прозвали, ухватит — и не выдернешь. Он тут самый старший, всех подмял. Кого ни начнем расспрашивать — все его хвалят, будто брата родного. Одни от страха, другие, видно, подкуплены. Бьемся, бьемся — никак не совладать. Вы, видать, посознательнее. Докажите директору, что пуговицы обрезал, мы его так шуганем — всем легче станет. И не бойтесь, в обиду вас не дадим.

Когда мы пошли в столовую и немного приотстали от дяди Матвея, Юрка шепнул:

— Молчи про пуговицы. Говори, так и было. От страха соврал мала-мала, понял?

Кто же прав?

Кого послушаться?

От кого больше зависит будущая моя жизнь?

От строгой Монашки, от доброжелательного дяди Матвея, от тайной власти Клешни, от дружбы с Юркой или еще от какой-то неведомой силы?

Я не знал, как поступить.