Чумные ночи - [228]

Интерес моей мамы к Мингеру вырос из ее мечты сбежать и от расселившихся вокруг Ниццы изгнанников, и от лондонских выходцев с Ближнего Востока, составлявших круг общения ее мужа, чтобы оказаться наедине с ним в каком-то ином, собственном мире.

Другая причина заключалась в том, что в 1947 году Мингер официально обрел Независимость, был принят в Организацию Объединенных Наций и о нем, как об одном из самых маленьких независимых государств мира, стали много писать на последних полосах газет и в рубриках для детей. Милым заметкам тех лет и я обязана своим «мингерским патриотизмом».

После османского знамени над бывшей резиденцией губернатора развевались следующие флаги: мингерский (1902–1912), мингерский и итальянский (1912–1943), немецкий (1943–1945), английский (1945–1947) и с 1947 года снова мингерский, творение художника Осгана. (Самого художника постигла печальная судьба. В апреле 1915 года его, как и еще две с лишним тысячи представителей армянской интеллигенции Стамбула, по приказу «героя свободы» великого визиря Талаата-паши[176] забрали ночью из дому. Объяснялась эта мера нуждами военного времени. Больше о нем никто не слышал.)

Несмотря на такое множество флагов, разнообразия культур и традиций на острове не наблюдалось, поскольку президент Мазхар (1901–1932), а следом за ним – президент Хадид (1932–1943) и другие крупные и мелкие государственные деятели полвека, с 1901 по 1952 год, в сотрудничестве с итальянцами и немцами проводили одну и ту же политику «мингеризации», запрещая, в частности, учить османскую и греческую историю и отправляя тех турок и греков, что осмеливались возражать властям, в трудовые лагеря. Этому периоду я посвятила дорого мне обошедшуюся монографию «Мингеризация и ее итоги», которая двадцать лет была запрещена на острове, а потом подвергалась цензурным изъятиям.

В 1947 году, за два года до моего рождения, мои отец и мать, некоторое время жившие раздельно, снова встретились в Марселе, и маме удалось убедить отца хоть ненадолго, но переехать на Мингер. (Этому успеху я обязана тем, что стала мингеркой.) В конце лета того же года они с остановкой на Крите добрались до Арказа и поселились в отеле «Сплендид палас», в том самом номере (если верить рассказам мамы и письмам ее бабушки), где сорок шесть лет назад умерли от чумы Командующий Камиль и Зейнеп.

Мемориальная доска у входа в отель извещала, что здесь жил основатель государства в период, когда им были провозглашены Свобода и Независимость. Однако любопытствующим показывали только конференц-зал на втором этаже. В углу его висели фотографии, снятые Ваньясом-эфенди и фотокорреспондентом «Хавадис-и Арката», чье имя нам неизвестно, а еще стоял письменный стол, за которым работал Мазхар-эфенди, будучи главой президентской канцелярии.

В 1950-е годы, в летние месяцы, мама, утомившись весь день сидеть в четырех стенах (мы жили тогда в квартале Филизлер, бывшем Флизвосе, в купленном отцом большом доме с великолепным видом из окна), под вечер вела меня в кафе-мороженое «Рим» на первом этаже «Сплендид паласа». Иногда мы садились за столик в прохладной тени липы. Доев мороженое и вытерев липкие руки маминым платком, я принималась просить маму (который уже раз) отвести меня в маленький музей на втором этаже отеля. (Любовь к музеям – наша общая с писателем Памуком страсть.)

Поднявшись на второй этаж, я завороженно разглядывала сделанные в день революции фотографии государственных мужей, провозгласивших с балкона губернаторской резиденции Независимость Мингера, и письменный прибор Командующего – того самого человека, чьи портреты были развешены по всему Арказу. Возможно, я уже тогда чувствовала своим детским сердечком глубокую и таинственную связь между вещами и историей, между письменностью и бытием народа.

Я родилась на Мингере, и даже в те годы, когда я жила далеко, он продолжал являться мне в мечтах. На чужбине воспоминания даже становились ярче. Из кафе-мороженого мы с мамой иногда возвращались домой по проспекту Командующего Камиля (в прошлом Хамидийе), разглядывая витрины и делая кое-какие покупки. А порой, пройдя прохладными колоннадами Стамбульского проспекта мимо магазина игрушек «Лондон», книжной лавки «Остров» и Мингерского банка, мы спускались к морю.

Этот путь я любила больше, потому что на набережной мама позволяла мне минут десять разглядывать стоящие у причалов и на якоре в открытом море корабли, читать их названия и предаваться мечтам, а домой мы возвращались на фаэтоне. Иногда мне хотелось сбежать к самой воде, туда, где рядом с кафе у Новой пристани вытаскивали на берег лодки, и окунуть руки в море, но мама всегда говорила: «Осторожно, намочишь туфли!» А туфельки мои и чулочки, а также жакет и юбка, которые я надевала в школу, и вообще все мои вещи были отменного, европейского качества. Еще в дошкольном возрасте я понимала, что мама одевает меня лучше, чем другие матери – своих детей, и догадывалась, что это связано с ее представлениями о том, что мы не простые люди, ибо принадлежим к Османской династии.

В детстве, как и сейчас, я любила гулять по многолюдной набережной, ощущая тревогу опаздывающих на пароход, радость выходящих из здания таможни и величественное присутствие Белой горы, чья тень закрывала собой весь залив. Как и все мингерские дети, я боялась крепости; воображение рисовало мне ее жуткие камеры и сидящих там бандитов и убийц. Подобно большинству мингерцев, которые знают о крепости только то, что там темно и страшно, а о прочем думать избегают, я смогла попасть в нее лишь однажды, и очень ненадолго. Куда больше самой крепости мне нравилось ее отражение в тихих водах залива.