Чукотскіе разсказы - [98]

— Покончу и ихъ! Дайте большое ружье (пушку)!..

— Смотри, какъ-бы самого тебя не убили!..

— Пустое!..

Взялъ большое ружье, унесъ съ собою, ходить, ищетъ жителей, истребляетъ. Люди бежали — изъ внутренней страны къ морю, но таньги слѣдовали сзади и истребляли отстававшихъ. Оленные люди добѣжали до края земли, поселились подъ утесомъ, подъ крутыми скалами, но таньги взобрались на утесъ и, скатывая сверху камни, разбили укрѣпленіе и истребили многихъ.

На землѣ Нэтэнъ поставили на морскомъ берегу подъ нависшимъ утесомъ другую крѣпость. Сверху туда нельзя скатить камни. Таньги взошли на утесы, но ничего не могутъ сдѣлать. Камни перелетаютъ черезъ границу жительства. Пошли таньги по ущелью, ища прохода. Впереди идетъ Якунинъ, одѣтый бѣлымъ панцыремъ, подобный бѣлой чайкѣ, съ длиннымъ копьемъ въ рукахъ.

У входа въ узкое ущелье молодой Эыргынъ пьетъ воду изъ деревянной чаши.

— Пей хорошенько, — говоритъ Якунинъ. — Больше ты не будешь пить на этой землѣ!..

— Посмотримъ! — говоритъ Эыргынъ.

Поднялъ Якунинъ копье, прыгаетъ вверхъ, какъ до вершины лиственницы, машетъ копьемъ…

— Кто, кто, выйдетъ сразиться съ казацкимъ начальникомъ?

Богатырь Нанкачгатъ, въ панцырѣ изъ моржовой кожи, огромный, широкій въ плечахъ. Во время ледохода на рѣкѣ Номваанъ ложится поперекъ воды, задерживая глыбы льда. По его тѣлу переходятъ кочевые поѣзда, какъ по твердой землѣ.

Говоритъ Нанкачгатъ: — Я выйду на испытаніе!..

Встрѣтились двое, Якунинъ, одѣтый бѣлымъ желѣзомъ, подобный бѣлой чайкѣ; Нанкачгатъ, обшитый кожею. Остріе копья Якунина длиною въ локоть; у Ианкачгата такой-же длины.

Солнце обошло кругомъ неба, еще сражаются. Копье Якунина стерлось до обуха, языкъ у Нанкачгата свѣшивается до плеча…

Люди вокругъ стоятъ, смотрятъ. У Эыргына деревянный лучекъ, стрѣлка изъ китоваго уса. У Якунина на лицѣ желѣзо, только для глазъ двѣ дыры. Выстрѣлилъ Эыргынъ китовоусовой стрѣлкой, попалъ Якунину въ глазъ. Облился кровью Якунинъ, сѣлъ на землю, оперся локтемъ объ землю. Бѣжали другіе таньги. Множество людей приступаетъ къ нему; еще убиваетъ, ибо силенъ.

У Эыргына ножикъ изъ китоваго уса. Ударилъ китовоусовымъ ножомъ между швовъ панциря. Повалился Якунинъ навзничь. Еще живъ. Схватили его.

Говорятъ: — Ты жестокій, худо убивающій! У насъ нѣтъ топоровъ. По крайней мѣрѣ, медленно умертвимъ тебя…

Развели огонь. Жарятъ его у огня, поджаренное мясо срѣзаютъ ломтиками и жарятъ снова.

— Хорошо! — говоритъ Якунинъ. — Есть еще мой пріемный сынъ. Онъ отомститъ.

Вмѣстѣ съ другими таньгами убѣжалъ пріемышъ. Погнались сзади многіе люди. Всѣхъ догоняютъ, всѣхъ убиваютъ. Пріемышъ Якунина взобрался на высокую скалу, но стрѣла Эыргына отыскала его лобъ. Принесли его Якунину.

— Вотъ, посмотри! это твой будущій мститель!..

Заплакалъ Якунинъ. — Конецъ теперь битвамъ. Некому отомстить за нашу смерть!..

Еще двухъ таньговъ, бѣдныхъ работниковъ, оставили въ живыхъ. Самыхъ бѣдныхъ, вѣчно обижаемыхъ, которыхъ всю жизнь плохо кормили, тѣхъ оставили живыми.

Сказали имъ: — Будьте смотрящими на то, что мы сдѣлали съ начальникомъ, и уѣхавъ, разскажите своимъ, чтобы прекратилось худое убиваніе нашихъ людей!..

Снабдили ихъ жирнымъ мясомъ въ дорожный запасъ, дали имъ сильныя упряжки. Уѣхали къ своимъ, разсказали. Съ тѣхъ поръ прекратилось жестокое убиваніе людей на этой землѣ…

* * *

— А что, хорошая повѣсть? — спросилъ Йэкакъ, докончивъ разсказъ и съ торжествомъ взглядывая на меня. — И все правда. Какъ разъ такъ и было.

— Я уже слыхалъ объ Якунинѣ! — отвѣтилъ я.

Дѣйствительно, разсказъ о смерти Якунина, подъ которымъ подразумѣвается майоръ Павлуцкій[132], довольно распространенъ среди чукчей въ нѣсколькихъ различныхъ варіантахъ.

— Такъ и было съ нимъ! — повторилъ старикъ съ удареніемъ. — За то: — не убивай жестоко мужчинъ и женщинъ.

— Буде тебѣ-ка лепетать! — грубо возразилъ Митрофанъ по-русски. — Жестоко убивалъ?!.. Вы сами то чего дѣлали?

— Вонъ, старики-то сказываютъ, — обратился онъ ко мнѣ. — Чукочью деревню[133] первый разъ разорили, не то что людей перерѣзали, а то есть ѣдушку, юколу тамъ, рыбу, костье, все на земь прибросали и ногами притоптали…

— Надо было васъ чертей не такъ еще наказывать! — продолжалъ онъ съ ненавистью въ голосѣ, — снова обращаясь къ Иэкаку, но не отступаясь отъ русской рѣчи, совершенно непонятной сказочнику. — Вишь, расплодились! Табуны то кругомъ развели, чисто, какъ грязь. А земля то вѣдь наша, дѣдовска…

Въ качествѣ Анюйщика, Митрофанъ считалъ себя имѣющимъ право владѣнія на всѣ тундры и лѣса каменнаго берега Колымы, занятые теперь чукчами, но нѣкогда дѣйствительно составлявшіе охотничью территорію его предковъ.

— А тебѣ, видно, завидно на ихъ стада? — спросилъ я шутя.

— Какъ не завидно будетъ! — сознался Митрофанъ. — Мы голодные сидимъ, а ихъ ѣда кругомъ нихъ сама на ногахъ ходитъ.

— А вы тоже заведите стадо! — сказалъ я.

— Какъ же заведешь! — сердито сказалъ Митрофанъ. — Надо вѣдь на гору идти, на волѣ ходить. Насъ развѣ отпустятъ? А службы кто справлять станетъ? Мы все равно привязанные. Живемъ, какъ на цѣпѣ! Своя воля була бу, я давно-бу, пожалуй, ушелъ къ чукчамъ…

Митрофанъ имѣлъ въ виду гнетъ денежныхъ и натуральныхъ повинностей, который заставляетъ каждое общество колымскихъ порѣчанъ