Чукотскіе разсказы - [96]

Григорьиха сидѣла впереди всѣхъ. Это была крѣпкая, костлявая баба лѣтъ пятидесяти, съ безобразнымъ скуластымъ лицомъ и мрачнымъ взглядомъ. Вдобавокъ къ природному безобразію, лицо ея было испещрено широкими черными знаками, намалеванными графитомъ и составлявшими предохранительное средство противъ покушеній новопришедшаго духа. На лицахъ ея обѣихъ дочерей, сидѣвшихъ поближе къ входу, красовались тѣже знаки. Старшая приходила недавно за нами въ сосѣдній шатеръ. Младшая была родильницей, но сидѣла какъ ни въ чемъ не бывало. По ея внѣшнему виду никакъ нельзя было было опредѣлить, что она два дня тому назадъ разрѣшилась отъ бремени.

Китувія, мужъ старшей дочери, сидѣлъ сзади. Въ качествѣ старшаго зятя, онъ имѣлъ право возсѣдать въ пологу, между тѣмъ какъ младшій зять, еще не укрѣпившійся окончательно въ семьѣ, несмотря на рожденіе вышеупомянутаго младенца, долженъ былъ мерзнуть подъ открытымъ небомъ при оленьемъ стадѣ.

Изъ-за Акангиной спины выглядывало еще одно старческое сморщенное лицо съ рѣдкими сѣдыми усами и маленькими алыми глазками, очень живыми и бѣгающими по сторонамъ. Это былъ Йэкакъ, пріемный мужъ Аканги, которая, подыскавъ мужей своимъ дочерямъ, не позабыла и самое себя. Йэкакъ былъ старшимъ изъ девяти сыновей небезызвѣстнаго на Анюйской сторонѣ Лятувіи «въ ошейникѣ», прозваннаго такъ за то, что нѣкогда, утащивъ на чужомъ стойбищѣ свитокъ оленьихъ кишекъ и торопясь уйти домой, онъ надѣлъ его себѣ на шею, чтобы имѣть болѣе свободы въ движеніяхъ. Всѣ братья Йэкака въ настоящее время были владѣтелями многочисленныхъ стадъ и хозяевами отдѣльныхъ стойбищъ, но онъ никогда не чувствовалъ призванія къ заботамъ оленьяго хозяйства и провелъ свою жизнь, скитаясь между стойбищами своихъ многочисленныхъ родственниковъ и добрыхъ знакомыхъ. Подъ старость онъ пріютился у Аканги, которая, кстати, приходилась ему троюродной сестрою. Впрочемъ, Йэкакъ издавна былъ смѣннымъ товарищемъ по женамъ покойнаго Гырголя и, поселившись на стойбищѣ его вдовы, только исполнялъ обязанность, возложенную на него условіями такого союза. Принять Акангу на свое собственное стойбище, какъ собственно говоря, ему слѣдовало сдѣлать, онъ, конечно, не могъ, ибо у него не было ни стойбища, ни даже никакого жилища, достойнаго упоминовенія. Другая жена его не обновляла своего шатра уже около десяти лѣтъ, и онъ представлялъ теперь кожаные лоскутья, которые стыдно было даже натянуть на жерди.

Нечего говорить, что Йэкакъ во всемъ подчинялся авторитету своей главной, болѣе зажиточной подруги, и въ общемъ равновѣсіи стойбища имѣлъ гораздо меньше значенія, чѣмъ хотя бы даже новорожденный младенецъ, который недавно чуть не выжилъ насъ со стойбища.

Лица обоихъ мужчинъ были чисты отъ кабалистическихъ черныхъ знаковъ.

— Ты отчего не росписалъ себѣ лица? — обратился я шутливо къ Китувіи. — Развѣ ты не боишься духовъ?

Китувія сконфуженно улыбнулся. Онъ былъ приморскаго происхожденія и только пять лѣтъ тому назадъ покинулъ свой родной поселокъ у Колючинской губы, чтобы отправиться къ оленнымъ людямъ на поиски счастья. Имущество его состояло изъ старой кукашки, а всѣ жизненные рессурсы представлялись парою неутомимыхъ ногъ и такихъ же неутомимыхъ красныхъ глазокъ, мало нуждавшихся во снѣ. Къ Акангѣ онъ попалъ прямо изъ своего родного Чейтуна, но до сихъ поръ не могъ вполнѣ освоиться съ положеніемъ старшаго зятя, которому въ не весьма отдаленномъ будущемъ, когда старуха одряхлѣетъ, предстояло сдѣлаться главою богатаго стойбища.

— Пустое! — пробормоталъ онъ въ отвѣтъ. — Это онѣ, бабы… Такъ только!..

— А я тоже не росписалъ себя! — хихикнулъ Йэкакъ изъ-за плеча Аканги. — Что же!.. Я не знаю, въ правду ли вы привезли духа болѣзни, или вы обманщики? — Онъ опять засмѣялся и вызывающе посмотрѣлъ мнѣ въ глаза.

— Конечно, мы обманщики! — усмѣхнулся и я. — Никакого духа у насъ нѣтъ. Но отчего же вы насъ не хотѣли впустить? Такого пугливаго жительства мы не встрѣчали во всей странѣ отъ самаго рубежа поселеніи.

Лицо старухи вдругъ еще болѣе омрачилось. Леутъ, сидѣвшій рядомъ со мною, толкнулъ меня въ бокъ локтемъ. Я вспомнилъ разсказъ, слышанный мною отъ него же не такъ давно, и пересталъ задавать вопросы.

Старый Гырголь отличался довольно неуживчивымъ характеромъ даже для чукчи и въ молодости Акангѣ приходилось пить отъ него горькую чашу. На лѣвой щекѣ ея до сихъ поръ бѣлѣлъ шрамъ, нѣкогда прорубленный острымъ тесломъ, которое Гырголь въ запальчивости швырнулъ ей въ голову. За то Гырголь и окончилъ свою жизнь довольно необычайнымъ образомъ. Въ одно лѣто, когда онъ стоялъ со своей семьей на отдѣльномъ стойбищѣ, не имѣя ни одного сосѣда, ему вдругъ пришло желаніе отправиться на тотъ свѣтъ, и онъ приказалъ своей женѣ, чтобы она застрѣлила его, что и было исполнено согласно обычаю. Такая смерть встрѣчается часто у чукчей и въ этомъ еще не было ничего необычайнаго, но женщины съ ближайшаго стойбища, куда Аканта на другой день послала своихъ дочерей съ вѣстью, явившись на погребеніе и переодѣвая трупъ для того, чтобы возложить его на погребальную нарту, съ удивленіемъ замѣтили, что смертельная рана была нанесена Гырголю не спереди, какъ это дѣлается всегда, а сзади, въ затылокъ. Впрочемъ, дочери Аканги, бывшія въ то время уже на возрастѣ, во всемъ подтвердили разсказъ матери и никакого повода для чужого вмѣшательства не представилось. У Гырголя не было близкихъ родственниковъ, а чукчи не признаютъ за собой права вмѣшиваться въ дѣла чужой семьи, даже если въ ея средѣ случилось убійство.