Чукотскіе разсказы - [100]

— Въ чемъ же, какъ не въ борьбѣ? — предупредилъ Етынькэу его отвѣтъ. Олька всѣхъ нашихъ борцовъ перебросалъ!.. Это пускай! Что же, если онъ сильнѣе. Да зачѣмъ онъ Эленди голову разбилъ въ кровь? — Онъ говорилъ значительно пониженнымъ тономъ, но подъ конецъ опять разсердился, и глаза его налились кровью.

— Что же — сдержанно сказалъ Номгатля. — Дѣйствительно, если живешь между чужимъ народомъ, надо быть скромнымъ. Олька слишкомъ склоненъ къ издѣвательствамъ, какъ будто вся эта земля его! Молодые люди сердятся.

— А кто такой Эленди? — спросилъ я.

— Мой племянникъ, — мрачно отвѣтилъ Номгатля, — вотъ его двоюродный братъ! — и онъ указалъ рукой на Етынькэу.

Я теперь уже отдавалъ себѣ ясный отчетъ о причинахъ гнѣва Номгатли и его сына.

Олька, о которомъ они говорили съ такимъ ожесточеніемъ, былъ мой старый знакомецъ Алексѣй Козаковъ, числившійся русскимъ мѣщаниномъ, но выросшій среди чукчей и вполнѣ усвоившій ихъ образъ жизни и нравы. Онъ считался въ своемъ околоткѣ лучшимъ борцомъ и каждаго чукотскаго силача могъ швырнуть на землю, какъ мѣшокъ съ рухлядью, по собственному хвастливому выраженію. Понятно, что чукотскіе парни, очень ревниво относящіеся ко всякимъ тѣлеснымъ состязаніямъ, постоянно злились на его успѣхи и пользовались каждымъ удобнымъ случаемъ для придирокъ. Теперь, когда настроеніе чукчей и безъ того было испорчено, благодаря анюйской исторіи, эти придирки грозили превратиться въ настоящее гоненіе.

— Борьба близка къ дракѣ, — попробовалъ я вступиться. — Чукотскіе борцы тоже не рѣдко показываютъ другъ другу свою кровь!..

— То люди[136], а то таньги! — дерзко и прямо возразилъ Меветъ, двоюродный братъ Номгатли, сидѣвшій возле него.

Я посмотрѣлъ вокругъ себя: Номгатлина семья не пользовалась хорошей репутаціей, и хотя насъ было четверо и мы не имѣли причины опасаться чукчей, но у меня не было никакой охоты внезапно затѣвать ссору вмѣсто отдыха послѣ огромнаго и утомительнаго переѣзда, занявшаго цѣлый день.

— Я буду завтра у Ольки, — сказалъ я, — спрошу, что онъ надѣлалъ. А теперь давайте спать.

Олька Козановъ былъ незаконный «вдовій», сынъ Овди (Авдотьи) Козановой, вдовы нижнеколымскаго мѣщанина. Собственно говоря, въ его жилахъ текла кровь весьма смѣшаннаго свойства, такъ какъ мать его происходила изъ обрусѣлой ламутско-чуванской семьи. Отецъ его вовсе не былъ извѣстенъ, ибо Олька родился черезъ три года послѣ смерти перваго мужа своей матери, семейное прозвище котораго онъ унаслѣдовалъ. Во всякомъ случаѣ, по происхожденію, онъ считался «рѣчнымъ», а стало-быть — русскимъ человѣкомъ, такъ какъ на нижней Колымѣ эти понятія совпадаютъ. Но Овдя вскорѣ послѣ его рожденія вышла замужъ за богатаго чукчу и сына унесла съ собою на тундру, гдѣ въ настоящее время протекала ихъ жизнь. Олька воспитался по-чукотски, жилъ оленями, бѣгалъ вокругъ стада, какъ оленньи люди; роднымъ языкомъ его былъ чукотскій, а по-русски онъ понималъ нѣсколько словъ и то больше угадывалъ ихъ смыслъ какимъ-то особымъ чутьемъ. Самъ себя Олька считалъ русскимъ, въ чемъ его поддержать могло развѣ только постоянное стремленіе со стороны общественниковъ взвалить на его, Олькины, плечи соотвѣтственную или, лучше сказать, совсѣмъ несоотвѣтственную долю податной тяготы. Въ сущности, ни чукчи, ни русскіе не признавали его его своимъ, въ чемъ я могъ убѣдиться чуть ли не съ первой же встрѣчи съ нимъ. Это было на Анюйской ярмаркѣ 1895 года, гдѣ произошло «недоразумѣніе, окончившееся смертью одного изъ чукчей», и какъ разъ во время «недоразумѣнія».

Утромъ у воротъ крѣпости.

Чукчей поспѣшно выдворили съ ярмарочнаго двора, ворота были заперты и русское населеніе ярмарки собралось въ казенный домъ къ помощнику исправника обсуждать положеніе вещей, угрожавшее настоящею осадою со стороны чукчей. Среди русскихъ плисовыхъ пальто и куртокъ, крытыхъ сатиномъ, затесалась одна бурая мѣховая рубаха самаго настоящаго чукотскаго фасона и покроя.

— Это что за чукотская морда? — спросилъ помощникъ исправника, занимавшій положеніе предсѣдателя.

— Я не чукча, я русскій! — тоже сердито возразилъ Олька, увы, чукотскимъ языкомъ, такъ какъ онъ по-русски не могъ связать двухъ словъ.

— Это мой сынъ, мѣщанинъ колымскій! — сказала Овдя, стоявшая рядомъ; она была переводчицей у одного изъ купцовъ и по этому случаю, въ противоположность сыну, была облечена въ новое шумящее платье изъ пестрой сарпинки обыкновеннаго русскаго покроя. Говорила она прекраснымъ русскимъ языкомъ, совершенно свободнымъ отъ противнаго сюсюканья нижнеколымскихъ женщинъ.

Помощникъ осмотрѣлъ ихъ обоихъ недоброжелательнымъ взглядомъ.

— Отчего у него креста нѣтъ? — спросилъ онъ сурово, тыкая пальцемъ въ обнаженную грудь Ольки, выдѣлявшуюся изъ-подъ низко вырѣзаннаго ворота мѣховой рубашки.

— Теряетъ онъ кресты-то, за оленями бѣгаетъ. — объясняла Овдя, — не напасешься ему. Поневолѣ пересталъ надѣвать.

— Креста не носитъ, языка русскаго не знаетъ! — сказалъ помощникъ съ нескрываемымъ негодованіемъ. — Какой-же онъ русскій?..

На другой день я опять увидѣлъ Ольку за воротами; онъ стоялъ среди группы чукчей и велъ съ ними оживленный разговоръ.