Чукотскіе разсказы - [105]
— Разъ Олька стадо отпустилъ, цѣлое лѣто ходилъ, искалъ. Черезъ Медвѣжью рѣку на самомъ устьѣ сталъ на плотѣ переплавляться, плотъ волной разбило, самаго его въ море выбило. Спасибо, люди були, три чаута составили, да его на валу за руку поймали. Онъ день да ночь пролежалъ, да опять пошелъ искать, на вершинѣ Погинденской у людей сталъ находить, у кого два оленя, у кого три; а большая половина, Богъ знаетъ, куда дѣвалась, — а и тутъ мы опять заправились да жить стали…
— А вы еще завидуете! — заключила она. — Баринъ, — прибавила она, обращаясь опять ко мнѣ, — нельзя ли Ольку въ чукчи переписать?
— Какъ въ чукчи? — спросилъ я.
— Да онъ все равно чукча, — продолжала Овдя, — языкъ у него чукотскій, вся вѣра тоже, опять олени. Зачѣмъ ему съ русскими считаться вмѣстѣ?
Олька хотѣлъ было возразить, но мать остановила его:
— Будетъ пустое говорить! — сказала она. — Русскимъ буть хочешь, а то не толкуешь[150], что вотъ я умру, совсѣмъ съѣдятъ тебя эти мѣщана…
Я долженъ былъ сказать, что считаю превращеніе изъ русскихъ въ чукчи невозможнымъ.
— А какъ бы хорошо було! — сказала Овдя со вздохомъ, — у чукчей-то, не бойся, никакая мука нѣту. Большая половина ничего не платитъ, а кто и платитъ, — всего одинъ рубъ; ни подводы и ни дрова, ничего нѣту.
— Развѣ на ярмаркѣ исправника попросить, — можетъ, онъ и перепишетъ? — прибавила она вопросительно.
Я объяснилъ, что исправникъ не можетъ дѣлать своею властью такія перечисленія.
— Слышишь, какъ она поговариватъ? — сказалъ Митрофанъ, — почище всякой чукчанки!
— Ну да, разговаривай! — возразила Овдя, — видишь, онъ дикій, ничего не пониматъ! Я помру, безъ меня станутъ у него русскіе грабить; а онъ съ тоски прямо руки на себя наложитъ… По чукотской вѣрѣ они изъ-за одного оленя убиваются.
— А ты, я вижу, совсѣмъ въ чукотскую вѣру перешла, — сказалъ Митрофанъ, — и Бога забула.
— Зачѣмъ забула? — сказала Овдя обидчиво. — Вотъ зимусь я у отца Михаила гумажныя иконки купила цѣлыхъ четыре, всѣмъ намъ по одной, за каждую по бѣлкѣ отдала. — Она показала четыре крошечныя картинки духовнаго содержанія, пестро и аляповато раскрашенныя, которыя, между прочимъ, отецъ Михаилъ получилъ для безплатной раздачи своимъ прихожанамъ, но счелъ за лучшее продавать ихъ по бѣлкѣ за штуку.
— А ты говоришь: «Бога не помнимъ!» — прибавила она, припрятывая свои духовныя сокровища послѣ того, какъ мы достаточно налюбовались ими.
— Разсказывай! — возразилъ Митрофанъ. — Слышишь, хозяинъ, — обратился онъ ко мнѣ, — чукчи, которую русскую дѣвку возьмутъ, а она шибко тоскуетъ, они перешаманиваютъ ее, на свою вѣру передѣлываютъ. Христіанскую-то душу вынимутъ, а чукотскую-то, земляную или какую иную полевую, душу и вложатъ.
— Правда, Овдя? — спросилъ я. Овдя утвердительно кивнула головой.
— И тебя передѣлывали? — спросилъ я шутя.
— Ээ! передѣлывали! — сказала Овдя, — а только, вретъ онъ: не душу вынимаютъ, а тоску. Тогда только и повеселѣютъ русскія бабы, которыя у чукчей вновѣ…
— А молодуха-то у нихъ не вѣнчанная! — не унимался Митрофанъ, — только мазанная по чукотской вѣрѣ: оленя убили и кровью вымазались.
— Отчего же они не повѣнчаются? — спросилъ я.
— Я не велѣла! — сурово отвѣтила Овдя, — будутъ сыновья, опять ихъ запишутъ въ мѣщана; пусть хоть дѣти Олькины не мучатся такъ, какъ онъ самъ.
— А хорошая баба! — продолжалъ неугомонный Митрофанъ.
— Возьми меня въ смѣнные товарищи, Олька!
Олька нахмурился.
— У меня нѣтъ смѣннаго товарища! — сказалъ онъ рѣзко.
— Полно врать! — сказалъ Митрофанъ. — У чукчей безъ смѣннаго товарища не бываетъ.
— Правду, нѣту! — сказала Овдя. — Русская кровь ревнивая; ей Богу, нѣту!
— Чудеса! — сказалъ Митрофанъ. — Первой вижу такого. То есть у насъ на Колымѣ на этотъ счетъ сколько угодно. Весь народъ перемѣшался.
— Однако, вамъ худо этакъ-то! — сказалъ Митрофанъ помолчавъ. — У васъ, значитъ, ни откуда помощи нѣту, ни въ родствѣ, ни въ свойствѣ, ни въ бабьей дружбѣ; только на себя надѣетесь…
Олька молчалъ.
— Будетъ тебѣ! — сказала Овдя. — Баба-то совсѣмъ ребенокъ, ничего не понимаетъ. Ее умъ-то еще на куклы поворачиваетъ. Ей Богу, пошлю ее на ледъ, а она санки-то оставитъ, а сама съ дѣвчонками убѣжитъ; а дома робеночекъ плачетъ.
— А ты, небось, все понимашь! — сказалъ Митрофанъ, смѣясь. — Небось, прежніе дружки еще всѣ за тобой.
— Что же? — сказала Овдя не безъ чувства собственнаго достоинства. — То все хорошіе люди, почетные. Меня мужъ худымъ не отдавалъ. Коравія, Амулинъ, Тельгинъ, Паганто… начала она пересчитывать.
— А у тебя не было дѣтей отъ чукотскихъ мужей? — спросилъ я.
— Были двое парнички, да померли! — сказала Овдя. — То и горе мое, что чукотскаго сына не могла сохранить. Развѣ я бу такъ жила?
На другое утро я уѣхалъ со стойбища Ольки; но мнѣ пришлось встрѣтиться съ Овдей и ея сыномъ черезъ мѣсяцъ на Анюйской ярмаркѣ. Олька пришелъ закупать необходимое количество чаю, табаку и другихъ товаровъ, а Овдя опять пошла въ переводчицы къ своему купцу. Между прочимъ, мѣщанскій староста, при первой же встрѣчѣ съ Овдей, не только сталъ требовать четыре рубля, но объявилъ, что мѣщане накинули на Ольку подводу въ видѣ натуральной повинности. Ему предстояло теперь выставить собачью нарту для проѣзда одного изъ начальственныхъ лицъ или казаковъ, изъ Анюйской крѣпости въ Нижній Колымскъ. Овдя забѣгала по знакомымъ. Порѣчане отбываютъ эту повинность натурою, и то она имъ солоно достается, а у Ольки, конечно, не было своихъ собакъ. Нужно было нанимать чужихъ собакъ, но никто не хотѣлъ наниматься дешевле пятнадцати рублей. Въ концѣ-концовъ Овдя прибѣжала ко мнѣ. — Помоги, говорила она, — разорить насъ хотятъ. Пять быковъ Олька на убой даетъ, и то не берутъ.
