Чтобы сказать ему - [30]

Ленка явно говорила о каком-то определённом мужчине, но Дора не рискнула расспрашивать. Некоторые неудачи болят, сколько бы лет ни прошло.

– Долго не могла понять, что со мной. Заметила, что перестала наряжаться, из дома редко выхожу, чаще к ночи, в темноте. Работа позволяла, я шила хорошо, брала заказы – люди несли починить-перелицевать, беды не знала. При таком умении шмоточницей была страшной, умела из любой тряпки сделать конфетку и выйти в ней, как королева. А тут руки опустились, влезу в мешок какой и ношу до дыр. Людей обшивала, а себя нет, как отрезало. Поняла, знаешь: стыдно мне.

– Да разве же старость стыдная? – изумилась Дора. – Больно, горько, но все там будем, можно подумать, ты одна заболела неприличным чем.

– Нет же, ты не понимаешь… Твоё счастье, что не понимаешь пока, но послушай, детка, пригодится. Мне стыдно жить стало. Мужикам улыбаться, глазки строить, краситься, танцевать, флиртовать. Говорить почти не хотела, до того дошло. Я же непростая была, могла и голосом, и словом закружить. А тут передо мной будто зеркало поставили. Я ресницы подниму, голову наклоню, только игру начну и вдруг вижу себя как со стороны – шея толстая сгибается и складка, что у того шарпея. Сразу кажется, мужик смотрит на меня и думает: «заневестилась, корова старая», и противно ему. Хотя вряд ли потравы мои кому заметны, но я-то знала. Как тухлятину впаривать. Кто-то, может, и позарится с голодухи, да я несогласна! Проснётся он утром, а рядом баба похрапывает, солнышко рыхлые ляжки высвечивает, и пахнет, знаешь, не цветами и молоком, а просто бабой несвежей.

Дора молчала, не понимая, что ответить. Она не застала культ молодости, который постепенно сошёл на нет в те времена, когда ей не было и двадцати, а потом случился Потоп, и у людей начались проблемы посерьёзнее, чем естественное увядание. А Ленка не только сохранила прежние взгляды, но и щедро делилась своей фобией – Дора внезапно почувствовала быстротечность времени собственной кожей, будто её всю жизнь разъедали микроскопические капельки кислоты, каждую секунду нанося крошечный, но невосполнимый урон, а теперь она наконец-то заметила. Оглядела себя непредвзято и увидела, что исчезла лёгкость движений, отяжелела походка, испортилась осанка, пропали упругость и гладкость. Правда, недавно к ней вернулись месячные, но слабые и недолгие, даже в пути не причинявшие особых неудобств, поэтому она всё равно считала, что детородный возраст позади, а с ним вместе ушли и остатки молодости. До встречи с Ленкой она принимала это как данность, но теперь нахлынула горечь потери.

«Господи, – подумала Дора, – мы все в аду, только счастье наше и уверенность зависят от того, осознаём мы это или нет». Ленка помнила про ад ежеминутно и не уставала гореть изнутри и плавиться под невидимым, но едким кислотным дождём. Дора почувствовала, как сострадание сжимает ей горло. «Себя пожалей, дура», – заметил насмешливый голос у неё в голове. Но Дора понимала, что переживание своей смертности и старения шутка очень личная. Одни способны заглянуть на самое его дно и сказать – что ж, дело естественное. А другие тонут и захлёбываются в этом омуте очень долго, иногда с самой юности, как только впервые заметят быстротечность жизни.

А Ленка тем временем продолжала:

– Так я несколько лет и просидела в ужасе, пока не взглянула однажды в зеркало и не увидела, что всё кончилось. Я постарела. Никого уже не обманешь, а главное, себе не наврёшь. А тут и климакс подоспел, дальше полегчало, – но глубокая тоска в её голосе о лёгкости не свидетельствовала. Скорее, прошла самая сильная боль и Ленка погрузилась в отчаяние, перестав реагировать так остро.

– А друзья, просто знакомые мужчины, неужели никто не пытался тебя вытащить? Они же не могли враз исчезнуть после двадцати лишних фунтов?

– После сорока. Никто не исчезал, я сама пряталась, говорю же, детка. Не хотела никому показываться, пусть помнят меня прежней. А новых тем более не хотела. Знаешь, подвалит кто-нибудь, я смотрю на него… И не понимаю, что с ним делать, зачем он? Раньше понятно было, соблазнить-окрутить, не обязательно в постель тащить, а так, для радости. А тут гляжу и думаю – вот куда тебя такого? Не надо. Не надо. Гнала всех и сидела одна сычом. А после они и сами перестали лезть. – Ленка помолчала. – А больше всего, знаешь, по дочке скучала.

– Она… с ней что-то случилось? – Дора не посмела сказать «погибла».

– Да ничего такого. Просто выросла.

Ленка родила Марину в двадцать пять, почти случайно, и в процессе беременности даже думала, не отказаться ли от ребёнка. Она считалась моделью средней руки, приблизительно четвёртого эшелона: редко попадала на подиумы и в глянцевые журналы, не получала больших контрактов, но была востребована в качестве эскорта и хостес. Зато её доходы позволяли не спать с клиентами, если ей того не хотелось, – только с фотографами, продюсерами и прочими полезными мужчинами. Один из таких поленился предохраняться и стал отцом Марины, и Ленка отчасти поэтому сохранила беременность. Мало ли, вдруг он окажется чадолюбивым и при виде младенца решит устроить карьеру его матери? Или испугается скандала и заплатит алименты. Двадцать пять – такой возраст, что если до сих пор взлёта не случилось, глупо рассчитывать на привычные способы достижения успеха.