Чтобы сказать ему - [28]

И теперь я узнаю, что этот человек хочет сесть в лодку и удалиться куда-то за горизонт, а там его ждёт большой корабль, на котором он уплывёт ещё дальше, навсегда, увозя с собой все существующие и будущие проблемы. И вместо того, чтобы обрадоваться или просто принять этот факт спокойно, я начинаю метаться по берегу и кричать.

Я кричу, что она не смеет так поступать. Не говоря о том, что это опасно – для неё, подло и несправедливо – оставлять меня одну, когда я в ней так нуждаюсь и люблю. В моих воплях нет ни слова правды: не одна, не нуждаюсь, я первая её оставила, когда выросла, и назвать любовью наше вооруженное перемирие может только приютский сирота, ни разу не видевший нормальной семьи.

Но я ору, и чем дальше, тем больше правды становится в этих воплях.

И в тот момент, когда они превращаются в настоящую беспримесную истину, она обходит меня по широкой дуге, садится в лодку и уплывает, а мои крики, выглядящие, как печатный текст на плакатах тридцатых годов, застывают в воздухе кривыми строчками: Ты оставляешь меня одну и не берёшь с собой! Мама, не уходи! Мааамаааааа!

И на этом я просыпаюсь, совершенно зарёванная и с одной только мыслью в голове: «Моя мама села в лодку и уплыла».

Дора медленно опустила руку с листочком: её начало затапливать горе, которое прежде глубоко пряталось. Отъезд родителей, казавшийся предательством, их исчезновение после Потопа и, вероятнее всего, гибель – всё вернулось к ней в одно мгновение вместе с чужими словами и чужой, но такой похожей болью. Вот только её мама действительно уплыла и потеряна навсегда, от этого нельзя проснуться, нельзя проговорить свои претензии, наорать или расплакаться, обнять, да просто увидеть. Она осталась наедине с невысказанной обидой, бешенством и любовью, и это навсегда.

Дора почувствовала, что готова соскользнуть в привычный густой обморок – как в детстве и как всегда, когда жизнь становилась невыносимой. Это был её способ не умереть, но и не жить – избежать проблем, заснуть на много часов или даже дней (современная химия позволяла брать долгие паузы почти без ущерба для здоровья), а потом проснуться и больше не заглядывать в ту часть реальности и своего сердца, где прячется боль. Но сейчас этот путь для неё недоступен, дорога не терпела бездействия и неподвижности, ей нужно продолжать идти, хотя бы чтобы не замёрзнуть.

Оказалось, что ходьба неплохо помогает удержаться в сознании, взгляд цепляется за детали пейзажа, да и под ноги нужно поглядывать, чтобы не растянуться в пыли. Переживания потихоньку отодвигаются, уступая место привычным ощущениям – усталости, ломоте в мышцах, голоду. В сумерках Доре всё же пришлось остановиться и устроиться на ночлег. Она разожгла костёр, согрела воду и приготовила очередной корм-пакет – они ей даже не слишком осточертели, грибы и овощи разбавляли однообразие.

Дора привычно устроила себе спальное место, укуталась поплотнее и закрыла глаза. В детстве была дурацкая игра: представлять, что она умирает, а родственники и друзья приходят попрощаться, горько рыдают и говорят, как они её любят. Тогда Дора тоже ревела и сладко засыпала в слезах и соплях. Теперь она вдруг решила выслушать маму и высказать ей обиды. В детских мечтаниях всё сводилось к совместному плачу, потому что знать правду она и тогда не хотела, а сегодня пришло время для честности.

И мама действительно появляется, всё в том же розовом платье, с чайным пятном на рукаве, только ещё кутается в серую шёлковую шаль для тепла. И глаза у неё тоже серые, не как дым, а как шёлк и сталь. Она склоняется к Доре, но и не думает рыдать, а сердито и жарко шепчет:

– Ты всегда была отчуждённой, всегда! – О, завела ту же волынку, что и в последнюю встречу. – Думаешь, я теряю тебя сейчас? Я тебя давно потеряла, особенно, после той историей с Бенисио…

– А ты понимаешь, что вела себя, как конченая тварь? Влезла в мой дневник, да ещё папе показала, ненавижу тебя за стыд, который мне пришлось пережить! Я всегда хотела быть для него хорошей, чтобы он гордился, а ты всё время отнимала его у меня, становилась между нами, перетягивала на свою сторону, а потом и вовсе опозорила! – Дора закипает и начинает орать, сама не не заметив, как это выходит.

– Я опозорила, я? Это я разве бегала за дебильным парнем, которому на меня плевать, я выставляла себя на посмешище перед всей округой, я сочиняла жалкие грязные истории? Да если бы я не нашла твой дневник, ты бы влипла всерьёз. Тебя могли изнасиловать, шантажировать, да что угодно могло произойти, дурёха!

– Зачем. Ты. Ему. Показала? Не могла поговорить со мной как мать, наедине? По-женски, в конце концов?

– Потому что мне было страшно. Я же тебя люблю, забыла?

– Ничего себе любовь, врагу не пожелаешь.

– Уж как умею! До смерти испугалась, что ты вляпалась в какое-то непоправимое дерьмо, я не хотела оставаться с этим одна.

– Всё равно ты должна была поговорить сначала со мной, с психологом, в крайнем случае, но не сдавать меня отцу!

– Но мы же семья, мы во всем разбирались вместе. Я бы не справилась сама, без поддержки, неужели непонятно? И папа тоже тебя любит, он имел право знать. Мы оба с ума сходили из-за тебя, он чуть не рехнулся от горя, когда всё открылось, а потом ты заболела.