Что-то было в темноте, но никто не видел - [9]

И наконец, какой-то странный тип, тощий и молчаливый, похожий на старую клячу, у него, кажется, свои причины быть здесь, не те, что у всех нас.

Да, на этом этапе нас осталось немало, но много было и таких, что все выложили в первые же дни, их я отношу к категории предателей, слизняков, дезертиров и тыловых крыс. В нашей группе они составляли пятьдесят процентов. Этим много не надо, от малейшей угрозы, от легкой затрещины выдают свое секретное слово, кто «Луна-парк», кто «Барометр», как подумаешь, если опять начнется война, враг придет и возьмет нас тепленькими, голыми руками скрутит, и прослывем мы, справедливо, куда денешься, скотным двором или мелкой шантрапой.

Стоит вам назвать ваше секретное слово, главный дает команду палачам, и тогда конец битью, щипцам, наручникам и прочим их штучкам, они от души смеются и передают вас расстрельному взводу.

Вас ставят к стенке с завязанными глазами и расстреливают. После этого любезно просят пройти в секретариат, где вы получаете назад свои вещи. Одеваетесь и уходите. По-тихому, без диплома, не добравшись до финала.

Организовано все отменно. Как обещали в рекламе, ни грамма туфты. Мы попали в руки настоящих профессионалов, они работают на одну благотворительную ассоциацию, которая переводит наши деньги — за участие мы, естественно, заплатили, — всяким гуманитарным фондам, на прокорм или там на вакцинацию самых обездоленных, чтобы те тоже могли пожить по-человечески.

Реклама сулила хэппенинг исторического характера, который позволит молодому поколению перенять память старшего и тем самым закалиться в борьбе против возрождения былых гнусностей и вытекающих из них бед.

Организаторы обеспечили отборный персонал, по-настоящему знающий толк в физическом насилии, и гарантировали натуральность всех допросов, которым нас подвергают, а также историческую достоверность происходящего.

По окончании испытаний каждый участник, на собственной шкуре испытавший всю полноту человеческого страдания, получит диплом, подтверждающий его благонадежность и высокий нравственный уровень.

Арестовали нас в понедельник. Сбор назначили во дворе одного городского здания. В то утро шел мелкий дождик, на лицах участников покрепче капли казались потом, а слабые и вовсе как будто плакали. Потом открылась входная дверь, и вышли вооруженные люди, а за ними еще один парень, на вид совсем молодой, весь в черном, с лицом маньяка, в блестящих кожаных сапогах.

Пинками и тычками нас всех загнали внутрь здания.

Первым делом, все так же, под конвоем, нас обыскали. То и дело раздавались команды, грубые, отрывистые и непонятные — на языке оригинала. Всех выстроили в шеренгу в длинном коридоре и велели раздеться. Один попытался было протестовать и тут же получил зуботычину от ханурика в хаки. Он упал, держась одной рукой за нос, другой за штаны, с воплем: «Я все скажу, я все скажу!» — и его отправили в кабинет главного, где он выдал свое секретное слово.

Это был первый выбывший.

В длинном коридоре воцарилась тишина. Мы стояли голые, ежились от холода и прятали глаза, боясь нарваться.

Среди женщин я уже тогда заметил дочку Жаво — то есть это я потом узнал, кто она. У нее были красивые голубые глаза, большие и круглые, они напомнили мне мыльные пузыри в ванне с качественной пеной, и красивый носик, и красивый рот, и красивые золотистые волосы, издали показавшиеся мне разводами на песке, если смотреть на них с высоты.

В общем, личико у нее было — песня, прямо-таки приманка для лопухов. А когда все разделись, оказалось, что голенькая она хороша, как каникулы у моря, и даже лучше.

Ладно, что скрывать, я втрескался в нее по уши сразу. И, глядя на нее, выбивающую зубами дробь в длинном стылом коридоре, думал о вещах совершенно неуместных, но очень приятных.

Это было только начало допросов и долгих часов ожидания.

Еще несколько человек сломались. Я и сам чувствовал, что слабею. Было так холодно, что у меня заболело горло и онемел затылок. Ног я совсем не чувствовал, а выше колен они стали деревянными, как ножки стула.

Одна женщина попросилась в туалет, ей со смехом указали на ведро в углу. Женщина покраснела и осталась в шеренге. Потом несколько мужчин, в том числе и я, не выдержали и справили нужду в ведро. Было ясно, что это еще цветочки, ягодки впереди.

Находились мы, судя по всему, в бывшей школе. Плитка на полу была потертая и желтоватая, вдоль стены тянулись вешалки, тоже не в лучшем состоянии, их покореженные крючки напоминали мне десятки детских пальцев, поднятых вверх в похабном жесте. Классы служили гестаповским начальникам кабинетами. А за последней дверью, в конце коридора, была комната, где нас допрашивали.

Уже целый день мы пробыли здесь. В маленькие окошки было видно, как серые сумерки окутали деревья во дворе.

Я смотрел на всех этих людей, которые терпеливо ждали своей очереди на побои, угрозы, мучения, — они стояли в ряд, потеряв счет времени, ни дать ни взять, перепела на вертеле, такие же бледные, такие же скукоженные, так же ровно нанизанные, и была в них безучастность замороженного мяса. В окошко мне были видны деревья, они жили своей растительной жизнью. Признаться, я им чуточку завидовал, ясно ведь, они счастливы, и кора у них потверже нашей будет.