Что было, что будет - [26]

Однако, как ни стыдил, ни урезонивал себя Ляпин, чувство зависти не проходило. Он завидовал не только теперешней жизни Ивлева, тому огню рабочего азарта, который так явственно горел в нем, но он завидовал и его будущему. Оно так ясно вдруг представилось ему в его понятной, голой простоте. Чинов и должностей Ивлев, скорей всего, так и не получит, но будет расти как хирург и радоваться каждому новому рабочему дню. И больные будут его любить, и коллеги, и даже жена, потому что таких, помешанных на деле мужиков женщины всегда любят. Он и стареть будет медленно, оставаясь все таким же жилистым и подвижным, и наивность и простодушие свое сохранит до старости. Впрочем, до настоящей старости он, пожалуй, не доживет, умрет от инфаркта лет в пятьдесят пять, почти на ходу. Может быть, прямо на работе. Что ж, и это неплохо, и этому можно позавидовать…

И тут же, словно при вспышке света в темноте, Ляпину представилась его собственная дальнейшая жизнь и работа. В ней было что-то безрадостное и унылое, тягучее и размытое по краям. Работа станет тяготить его все больше и превратится в конце концов лишь в формальное выполнение обязанностей. Выполнять их он будет вполне добросовестно и проживет наверняка побольше, чем Ивлев. И умрет от какой-нибудь затяжной, неприятной болезни, с долгим лежанием в больнице, с попеременным мерцанием безнадежности и надежды. От рака, например…

— Ну что ж, по домам? — спросил он Ивлева, отрываясь от своих невеселых мыслей.

— Нет, — Ивлев чуть смутился, — я побуду еще.

— Что так?

— Спинномозговую пункцию Киндеевой сделать хочу. А потом монографию по резекциям легких поштудирую. Дома-то, понимаете, с этим делом тяжело. Негде…

— Понятно. Жена-то как, не в претензии?

— Пока нет, пока входит в положение. Я ведь все-таки не баклуши бью.

— Что ж, счастливо поработать. Вы где обретаетесь, в ординаторской? Можете моим кабинетом пользоваться, здесь удобнее.

Выйдя на улицу, Ляпин увидел, что кончается короткий летний дождь и все вокруг ослепительно сверкает и искрится на солнце. Жесткий, колющий блеск исходил от луж на асфальте, от оконных стекол и даже от свежеомытой листвы деревьев. Низкое уже солнце, словно бы промытое дождем, светилось с особенной, въедливой силой.

Подумав о том, что через четверть часа он будет дома и встретится с женой, Ляпин нахмурился. Ему, как обычно, хотелось ее видеть и в то же время он ощутил глухую тревогу. Скорее всего, она опять окажется раздраженной, недовольной и капризной. Во внешности жены, в ее манере держать себя, в жестах, в словах, в голосе было для него что-то напоминающее вот этот резкий, яркий, режущий блеск, который он видел вокруг. И ему придется не только опускать перед ней глаза и прищуриваться, как он это делал сейчас, но и внутренне, душевно ежиться и чувствовать себя виноватым в чем-то.

3

Дома Ляпин застал только дочь. Она лежала на тахте и слушала музыку, такую громкую, что у Ляпина, едва он вошел, сразу же заломило уши. Дочь покосилась на него и, не изменяя выражения, отвела взгляд. Она была расслабленной и сонной, в странном противоречии с тем грохотом, визгом и воплями, которые рвались из колонок проигрывателя и бушевали в комнате.

Ляпин постоял в дверях, ожидая, что дочь догадается умерить громкость музыки, но она не обращала на него внимания, смотрела в потолок, чуть покачивая согнутыми в коленях ногами. Вокруг нее валялись какие-то иллюстрированные журналы, обертки конфет, на полу рядом с тахтой лежала раскрытая книжка текстом вниз. Дочь была одета в линялые синие джинсы и голубенькую кофточку, под которой чуть проступала грудь.. Ляпин вдруг вспомнил, как она добивалась покупки — то слезами, то злым криком, то унылыми, упорными уговорами. Джинсы стоили сто пятьдесят рублей, и выкладывать такую уйму денег за грязную тряпку Ляпину, естественно, представлялось совершенно нелепым. Сначала он и слышать об этом не хотел, да и жена его поддерживала. Купить, однако, пришлось, потому что он устал бесконечно спорить с дочерью и понял, что она от него не отстанет. Это воспоминание словно бы подтолкнуло Ляпина, он шагнул к проигрывателю и резко убавил звук.

— Ну же, папка! — капризно крикнула дочь. — Ну зачем ты это!

— Мы ведь с тобой договорились, — сказал Ляпин как можно спокойнее. — Когда ты одна, делай, что хочешь, но когда я или мама в доме, чтоб подобной какофонии не было.

— Такая музыка обязательно громкой должна быть, как ты не понимаешь! Иначе эффекта не получается!

— Какого еще эффекта? «Балдения» этого вашего, что ли?

— Ну и «балдения», ну и что? Знаешь, как приятно.

— Я и вижу. Разлеглась, рассопливилась, смотреть противно. Делом бы каким-нибудь занялась. Или в лагерь бы поехала.

— Нужен он мне, ваш лагерь! Там со скуки помрешь.

— А здесь ты чем занимаешься? — крикнул Ляпин. — Этим же самым, по-моему. А ну вставай! Вставай, вставай, тебе говорят. Ты что, больная, чтобы целыми днями на диване валяться? И прибери за собой, разбросала, понимаешь, всякий хлам!

Дочь медленно села, спустив ноги на пол, и начала собирать журналы и конфетные обертки. Во взгляде, который она при этом бросила на Ляпина, мелькнула злость. Наблюдая за ее нарочито вялыми, ленивыми движениями, Ляпин подумал, что она недолго еще будет выполнять такие вот его приказания. Год, ну два, а потом от нее уже вряд ли чего добьешься.