Чистый четверг - [5]

— Мам, ну вы чего это? — хныкающим, непривычно испуганным басом гудит Шурка. — А если я ее не люблю?

— Ах ты, сукин кот! А дите кто прилюбил, Пушкин?

Давно уже замужем Тыжмоябабина — так мы прозвали нашу дворовую красавицу Светку, внучку тети Маруси. А Шурка с женой Людкой родили еще сына Мартына. Так-таки и женился Шурка на разудалой, раскрасивой брюнетке-продавщице, что после торгового училища работала в маленькой закусочной у большака. Да и шоферня больше болтала о ее подвигах.

Самое смешное, что, когда бывали в жизни молодой семьи «моменты», а они все-таки и бывали, что греха таить, мать и Людка выгоняли гуляку из дому, и мать ему заявляла: «Отрекусь, смотри, пока не одумаешься, не являйся на мои глаза, я тебе не мать, сукин кот!»

А Шурка-поскребыш, материн любимец, сам не мог без нее ни дня, и мы видели, как он, прячась за деревом, заглядывает в окна, чтобы увидеть мать. Стоит, курит одну папиросу за другой, а мы бегом к тете Марусе и докладываем, что «сукин кот» стоит и курит за тополем.

— А нехай его стоит, — брала она в руки уже начинающую округляться и улыбаться Светочку. Специально ставила ее на подоконник пухленькими ножками. Выкурив полпачки, Шурка уходил. При всем своем мужском непостоянстве, он был честным человеком и пока не ощущал, что справился с факельным чувством к очередной негордой красотке, не возвращался в дом, жил неизвестно где. Потом являлся с повинной. Страстно любящая его Людка плакала, драла его за вихры, колотила своими кулачками и, уложив спать после сладкого примирения, выходила к матери в маленькую комнату и плакала у нее на плече: «Люблю я. его, ирода, маманя, ой, люблю…»

— Та он жешь и не такой уж плохой, — вставляла было тетя Маруся.

— Кобель, кобель, ненавижу я его, ненавижу…

— Так чего же приняла? — поглаживая по черным кудрям Людку, спрашивала, улыбаясь, Мартыненчиха. — Прожили бы и без него, кобеля.

— А без него, ирода, тоже не могу…

— Ну ничего-ничего, мы ему как сына родим, да потом еще одного, так он и образумится, а? — заглядывала Мартыненчиха в заплаканные очи снохи. — Давай, Людушка, давай мы его скрутим, не оставим в сердце свободного места на глупости.

Давно выросли внуки, но даже когда «на старости лет» Шурка опять вдруг взбрыкнул и нашел себе «брунэтку» моложе Людки, мать, уже тяжело больная, заявила: «Бросишь жену, считай что со мной развелся, на похороны не приходи, к могилке не моги приступить».

Как ни странно, но хоть тетя Маруся в конце жизни похудела и помолодела, я, уже взрослый человек, рядом с ней опять почувствовала себя ребенком из того нашего общего двора, где соседи становились немного, а иногда и много, родственниками.

— А помнишь, теть Марусь:

Тына-тына у Мартына

Воровали огурцы,

Мартыненчиха сказала:

Вы, ребята, молодцы!

Изменяя голоса, напевали мы эту дразнилку под ее окнами.

Я запоздало краснею по самую макушку.

— Не обижалась ты на нас за эту дразнилку?

— Чего ж обижаться, дети есть дети, а если вправду сказать, то мне приятно было, что до сих пор помнят, что я Мартыненчиха, жена Мартына, значит.

Сердце мое зашлось от нежности и жалости.

Я беру прозрачные от худобы руки тети Маруси:

— Теть Марусь, ну почему хорошие люди такие несчастливые бывают?

— Ты никак обо мне, милушка? Да ведь я везучая, а значит, счастливая.

— Ты счастливая? — изумляюсь я потому, что, сколько помню, ее все бабы жалели.

— Конечно, девонька, как вспомню жизнь свою, так словно солнечный день мне она мерещится. Жаль, мамы не помню. Только отца и коня.

Да, детство у тети Маруси необыкновенное: мать с отцом познакомились и поженились в чапаевской дивизии. Мать в одном из боев погибла, а отец, который очень хотел сына, так и возил дочь за собой.

— Я долго своего отличия от мужского сословия не понимала. Отец так и не женился, а чуть я в возраст вошла, он и умер. Спасибо, взяла меня одна немка-белошвейка в услужение. Везло мне на хороших людей: и шить меня научила, и, когда замуж пошла, машинку мне подарила. Не раз я ее добрым словом помянула, а ее «Зингер» детей мне в войну от голодной смерти спас.

— Я тебя, теть Марусь, так и помню с твоей машинкой.

Быстро вертящееся колесо и сияние, как от маленького солнца…

Нам, детям, казалось, что она никогда не спит. Все хотели проверить ночью, да так и не собрались.

— А бывало, Танюша, и не спала — это в военные годы, когда брала работу на дом.

Я глянула на портрет, который висит над кроватью, и отвела глаза, но тетя Маруся поняла:

— Знаешь, девонька, как я за Мартына замуж вышла? Вишь, ноги у меня неладные — ухватом. Это папенька в детстве, когда на Сивке учил ездить, так мне удружил. Долго я беды своей девичьей не ведала. Мальцы, как подросла, стали звать меня кавалеристом. А я уж больно простодушной была, все думала, что это они уважительно, а когда поняла, не одну ночь проплакала. Мартын ни разу в то мое первое девичье лето на меня и не глянул.

Жили мы тогда на конезаводе. Все парни подрастут — на коня. Но лучше меня редко какой ездил.

Помню, лето жаркое, устанем, косточки наломаем на сенокосе, а молодость свое берет. Оставалось время и на гульбища, и на игрища, и на любовь — у сна уворовывали.