Чистый четверг - [4]

…И вспомнилась тут Степаниде до мельчайших подробностей та ее единственная ночь с Петром. Вспомнила она, как сорвала с себя мазутную спецовку и ухнула в кадку с водой, но даже холодная вода не могла остудить ее страсти. Дрожащими руками натянула на плохо вытертое тело свою новую расшитую рубашку и, умирая от стыда и любви, вошла в комнату, где оставила Петруху.

А он, разбросав мазутные руки, спал на ее девичьей белой кровати. И то сказать, умаялся, под трактором-то ползая. Один светлый чуб белел над перепачканным лицом.

Она прилегла с ним рядом, он привычно подвинулся, чуть улыбнувшись: «Насть…» Обнял ее. И от имени этого, словно от хлыста, дернулась, но он не проснулся. А она, едва касаясь его лица, целовала впервые в жизни его рыжие брови, по-девичьи длинные ресницы, лицо. Она приложилась губами к его губам, и он отдернул голову, словно ожегшись о ее раскаленный рот. Первые лучи солнца зазолотилось в его ресницах, чубе, а она даже и не думала, что же будет потом, когда он проснется. Впервые он был так долго ее, только ее. Весь мир спал. Только она, звезды и луна не спали и смотрели, и не могли насмотреться, а она не могла надышаться его близостью, его дыханием, запахом его тела, от которого кружилась голова. Даже земля замедлила свое движение к утру, подарив ей эту бесконечность нежности…

Взрыв отчаянных ударов в окно вернул ее в мир, где время быстротечно и неумолимо.

Сжав челюсти до зубовного скрежета, она даже забыла одеться…

— Как же так? — широко открыла глаза Настя. — А наш Петя — маленький?

— Так ведь это я в поезде… одна женщина умерла, а я его взяла, а потом на себя оформила. В девицах я вековала… Прости меня, Настя.

— Это ты меня прости, — торопясь, зашептала больная. — Я вот тут лежала и думала: а можа, оно и хорошо иной раз, чтобы и у нас как там, на востоке — две жены…

Степанида подумала, что Анастасия бредит, но, увидев ясный блеск ее глаз, зажала рот концом платка, потрясенная той великой щедростью, до которой поднялась подруга.

В палату вбежала разъяренная медсестра:

— Вы это что, в полушубке в бокс? Сейчас милицию вызову!.

— Ты, детка, не кричи, тут человек умирает… а ты — милицию.

Она остановилась у двери и молча до полу поклонилась подруге.

Настя ответила ей, крепко смежив глаза…

— Нашла когда умирать, старая, — ворчали районные алкоголики, подрабатывающие на похоронах в заброшенных деревнях. — Попробуй землю удолбить. Придется, бабка, еще червонец накинуть.

Они частенько прибегали в избу, чтобы принять для сугрева, а Степанида испуганно трясла головой и говорила:

— А как же, прибавлю, вы только поглубже, чтобы не так холодно.

— Да уж холодней, чем есть, ей уже не будет, — ржал парень в яркой куртке с иностранными надписями.

Они торопились: «У нас еще один жмурик есть, так что, бабки, давайте-ка торжественную часть по поводу… сворачивайте».

Испуганные старухи наскоро стали прощаться, и тут Степанида побледнела: «Миленькие, подождите секундочку: я за письмом…»

— За каким еще письмом? — сдвинул брови старший из них.

— Я еще накину, вы только подождите, — Степанида, как была, не одеваясь, побежала к своему дому. Вернулась через несколько минут:

— Ну, а теперь давай и мы с тобой простимся, — неожиданно сильным и властным движением она отодвинула наглого верзилу с молотком и гвоздями.

— Скажи ему, что и я скоро буду… Не скучай без меня!

Она говорила это таким тоном, как обычно старики диктуют свои письма, вглядывась в себя. Потом Степанида наклонилась, всматриваясь в лицо Анастасии, поцеловала ее в лоб и достала из-под фартука конверт, на котором корявым старческим почерком было написано: «Петру Тарасовичу Семенову».

Тына-тына у Мартына

«Ты ж моя, ты ж моя,

Бабина, бабина», —

несется из окна тети Маруси вместо привычного стрекотания машинки. Мы считаем ее старушкой, а ей всего сорок семь…

«Ну, невдалуха, — переговариваются бабы, не столько осуждая, сколько жалея Мартыненчиху, — надо же притащить эту калечку малую».

Да и вправду сказать, жизнь выплеснула на бедовую голову Мартыненчихи все несчастья: своих пятерых одна подняла, в войну по всем ночам не спала — шила. И сейчас никто не верит, что начинающие сохнуть, страшные для ребенка, лишенные привычной детской округлости, совсем-совсем безжизненные ножки побегут, что вырастет внучка и станет роковой красавицей нашей улицы.

А пока из распахнутого окна слышится злое гудение голоса Шурки-непутевого, вообще-то работящего, доброго, но лютого до женского пола красавца: «Маманя, вы сама как дите малое. Ну зачем надо было забирать ребенка? Ведь мать сама решила ее в детдом отдать, да и вообще, — тут красавец понизил голос, — дочка-то, может, еще и не моя».

— Ах ты, котово сало! Сукин ты сын! Ночевал у Людки-то? А? Я тебя спрашиваю!

— Ну так, я один, что ли…

— Но ведь она сказала, что твой ребенок. Женщина знает, кто отец… И не смей отрекаться от живого дитя, в нашем роду никто от своей крови не отрекался, слышишь?

— Маманя, ну чего вы, на вот вам воды, выпейте. Вы ведь уже месяц не спите…

— А я и год, и два, и сколько сил хватит. И все! Вези мать ребенка, нечего сиротить дите. Я тебя прошу, вот на колени стану…