Чистый четверг - [3]

Ни минуты не сомневаясь, набросила на себя юбку и уже на бегу застегнула кофту: «Околдовала, отвела глаза, завлекла проклятая разлучница, ведьма…»

Она заколотила в окно кулаками и завопила высоко, по-бабьи:

— Гулящая, разлучница!. А ты, тетка Верка, куда смотришь?

На крыльцо вышла в белой рубашке, расшитой красными петухами, Стешка и, оскалив зубы, проговорила:

— Ну чего ты кричишь? Не убыло от твоего Петрухи.

А тут и Петруха, весь перемазанный, в мазуте, вышел на крыльцо. Он растерянно тер лицо, глаза.

Настена бросилась было на него с кулаками, но, видя его потерянность, как-то сникла и, сгорбившись, как старуха, пошла прочь. Петруха побежал за ней, что-то суетливо пытаясь объяснить, но Настька бессильным движением руки оттолкнула его от себя.

Через месяц Петруху призвали в армию и, как оказалось, на войну, а еще через месяц пришла в Нижнюю Почечуйку первая похоронка.

Стешка после того случая уехала из колхоза: завербовалась куда-то. А Настьке именно к ней почему-то хотелось побежать с этим страшным письмом, где говорилось, что ее Петр Семенов пал… Как же это «пал», ведь еще не народились их дети! Ведь так не бывает, так не должно быть!.

— Стешка, — выла по ночам Настька, обращаясь к ненавистной разлучнице. — Стешенька, нет нашего соколика, нашего любого. Ой, Стешенька, что же мы теперь с тобой делать-то будем, как же нам теперь жить-то?

Но приходило утро, и надо было жить: она бежала на работу, надрываясь и за баб, и за мужиков.

А через три года Стешка, худая, чуть живая, вернулась в родной дом, да не одна, а с ребенком — мальчишкой лет двух.

— Ну что, допрыгалась? — хотела было сказать ей при встрече Настена, но суетливо поправила черный платок на голове и свернула с дороги.

А потом она в толпе деревенской ребятни нашла малыша и, взяв на руки, принесла к себе. Дома достала слипшиеся конфеты-подушечки, еще с того, довоенного времени, налила морковного чаю и села, подперев щеку, всматриваясь в худенькое личико малыша:

— Как тебя зовут, соколик мой? — спросила она дрожащим голосом.

— Петлуха, — ответил тот, недоверчиво пробуя необычное лакомство. — А это чаво? — лизнув конфету и прикрыв от удовольствия глаза, спросил малыш.

— А это конфета, деточка ты… моя, — ответила Настена.

— Теть, а ты чаво левешь? Конфетку хочешь? — с трудом отрываясь от сладости, протянул он сладкий комочек Настьке.

— Нет, детулечка моя, хочу, чтобы… ты моим сыночком был.

Тут мальчик моментально встал из-за стола и с мучительной гримасой внутренней борьбы сказал:

— Не, тетя, у меня есть мамка.

— Да что ты, глупенький, — заморгала синими-синими от непролитых слез глазами Настька. — Это тебе, бери. Ты только прибегай ко мне иногда. Ладно?

— Холосо, только ты не плачь, я не люблю, когда мамка плачет, — очень взросло ответил мальчуган.

— Я не буду, ты приходи, я не буду, — торопливо промокала фартуком глаза Настя.

Как ни долго длится день, жизнь проносится, как щепка в весеннем половодье.

Вырос Стешкин сын, ушел служить в армию, да так и не вернулся больше в родное село.

Настена через соседей все разузнавала, где он, что с ним.

— Глянь-кось, механик на пароходе… это же мороковать надо, это не всякому дано: в отца — руки золотые, — радовалась она его успехам. А когда узнала, что развелся и женился на другой, оставив ребенка, все сама себе шептала: «Был бы батя жив, так наставил бы на путь истинный, ну а что мы — бабы, известное дело… Семя свое по свету раскидывать… нехорошо…»

Старость подкралась незаметно, как зимние сумерки. Когда Стешке немоглось, Настя металась между соседками и все просила отнести ей то одного, то другого: «Ты ее гусиным салом натри», — советовала она товарке.

— Ну че, полегчало? — с надеждой спрашивала она Иваниху, вернувшуюся от Степаниды.

— Дык чаво ей станет, ране смерти не умрет, — лукаво тянула та. — А тебе-то чаво?

— Да ведь не чужие мы с ней… почти родные, — виновато опускала глаза Анастасия.

Часто прихварывала Степанида в последнее время, но беда пришла неожиданно не в ее дом. Запыхавшаяся Иваниха прибежала к Стешке:

— Настасью в район увезли, говорят: не жилец. Видать, провожать будем скоро…

Как раненая птица заметалась по дому Степанида, достала из-за образов узелок со своей скудной колхозной пенсией, которую она почти целиком откладывала на смерть. В распахнутом полушубке, на ходу завязывая клетчатый платок, с молодой прытью побежала она к большаку. Столько машин пронеслось мимо, но одна, наконец, остановилась:

— Куда, бабка, собралась. До района — трояк…

— Касатик, дам, сколь потребуешь, дам, ты только побыстрее, Христа ради!

Так, прямо в полушубке, прорвалась она в палату со страшным названием «бокс», где в полузабытьи, со вставленными в живое тело иголками лежала бледная Анастасия.

Степанида, прижав руки к груди, долго всматривалась в лицо подруги, но вот та открыла глаза и увидела ее:

— Стеша… пришла… я боялась, что не свидимся боле, — едва шевеля синими губами, прошептала Анастасия.

— Чаво это ты удумала? — гладя по сухонькой руке, нежно шептала Степанида. А потом тяжело встала на колени: — Ты прости меня, Настенька, ведь обманула я тебя тогда, помнишь, в ту ночь, я обманом его к себе заманила. Он мне помог в тракторе разобраться, а я зазвала его в дом, квасу испить. Не буду врать: хотела я от него хоть ребенка прижить, коль уж не мой он.