Чистое золото - [90]

— Послушай… Я понимаю, тебя от нас отдаляет это. Но все пройдет, уверяю тебя. Только жизнь наладить надо… Работа теперь есть, учиться нужно. Мы хотим, чтобы ты кончил школу.

— Ребята! — с мольбой заговорил Павел, как будто перед ним была не одна Тоня, а все товарищи. — Я прошу вас, душевно прошу… не надо ничего. Не смогу я. Какой труд надо на себя принять, чтобы каждый день ко мне бегать, читать, заниматься… Я знаю, ты на это способна, да и другие тоже… Только вы ведь потом уедете — и все забудется, а я с чужими людьми вовсе не смогу…

— Чужих здесь нет! — отрезала жестко Тоня. — Где это — чужие? На прииске, в школе, в колхозе? Стыдился бы говорить! Ты сам чужим хочешь стать, это верно. А к тебе все попрежнему относятся, как к своему.

— Да-а? — иронически-ласково протянул Павел. — То-то ты с папашей пришла. Раньше, кажется, мы нередко наедине встречались. А нынче побоялась соскучиться, так отца для компании прихватила… Конечно, со мною веселого мало! — Он с сердцем отбросил прочь травинку. — Или опасалась, что я школьные годы вспомню? Как дружили, как друг без друга дышать не могли? Не бойся, вспоминать не стану! Знаю, что ни к чему!

— А я и не ждала от тебя никаких воспоминаний, — стараясь говорить спокойно, ответила Тоня. Сердце ее так сильно билось, что она боялась, как бы Павел не услышал. — Оправдываться, объяснять, почему со мной отец, не буду. Это частность, к главному не относится. Главное вот что: товарищ товарищу не только помогать должен, но и принимать помощь просто, без фокусов. Мы все это знаем. И ты знаешь. Так нас учили и воспитывали. И тебя тоже. Учти это.

Закусив губы и склонив пылающее лицо в траву, она совсем по-детски, чуть слышно прошептала слова, которые с младенчества часто слышала от взрослых:

— Не при царском режиме, кажется, живем, а при советской власти.

Сама Тоня не совсем ясно представляла себе, как люди жили при царском режиме. Она изучала этот период русской истории в школе, читала о нем в книгах, но живого ощущения того времени у нее не было. Однако сейчас, с запинкой выговорив эти слова, она почувствовала, что в них заключено все, что ей хотелось сказать Павлу.

А он услышал ее шопот, и лицо его стало растерянным, губы порывисто шевельнулись, но Тоня ничего не заметила, и Павел смолчал.

На противоположном берегу стало тихо. Мальчики, досыта накричавшись и захолодав от студеной воды, уходили. Медвежонок трусил возле своего вожака, любопытно поглядывая по сторонам. Пышная шуба его потемнела после купанья.

Солнце передвинулось. Тень от березы густой сеткой накрывала теперь Павла, а Тоня оказалась вся на свету, золотившем ее волосы. Оба молчали.

Николай Сергеевич был начисто забыт, и когда над травой показалось его помятое красное лицо, Тоня вздрогнула.

— Вот это поспал! А не пора ли по домам, молодые люди? Мать, поди, с обедом ждет.

Нахмурив брови, Тоня взяла Павла под руку, и они молча зашагали к узкому мостику через Серебрянку.

Николай Сергеевич не замечал натянутого молчания дочери и ее друга. Он недовольно проворчал, что колхоз Белый Лог плохо справляется с сенокосом.

— Травостой хороший, а они только верхушки скашивают… Хитрый народ! За числом гектаров гонятся, а не за качеством работы.

— Что ты говоришь! — искренне изумилась Тоня. — Под корень косят, как надо. Погляди кругом. Одну поляну увидел где-то неладно скошенную, да и расстроился… Всегда ты так!

— Мама тоже говорила, что косят хорошо, — заметил Павел, — и сена много. Вот в прошлом году неважно с кормами было.

Николай Сергеевич помолчал и заговорил о новой драге, что недавно начала работать на прииске Яковлевском.

— До сих пор в области драг было мало. Нынче ожидают, что у нас введут и на Добром… Драга! — мечтательно протянул он. — Ну и махина! Две тысячи тонн весит… Комбайн! Иначе не назовешь. А в чем устройство? Смекаешь?

— Ну как же! Пловучая землечерпалка. Черпаки поднимают со дна реки породу и передают на промывательный аппарат. Правда, что на комбайн похожа: сама добывает, сама промывает, — отвечал Павел как будто с охотой, но голос его показался Тоне усталым.

Около дома Заварухиных простились с Павлом. Тоня — сдержанно, Николай Сергеевич — весело, с широким взмахом руки, с приглашением: «Заходи, коли на Таежном будешь».

А не успели на несколько шагов отойти, как отец заговорил с усмешкой:

— Да-а! Трудный характер у парня! Товарищи о нем душой болеют, а он на дыбы. Гордость, что ли, одолела?.. А чем уж так гордиться? Что воевал честно? Обязан был. Свою землю защищал, не чужую. Что до фронта толковым секретарем был? Иначе ему и не положено — комсомолец.

Тоня в упор глянула на старика:

— А ты, значит, не спал?

— Да, дошло до меня кое-что из вашего разговора, — уклончиво ответил Николай Сергеевич.

— Ты не горячись, папа. Он не гордец. Это не от гордости… Неправильно понимает…

— Что тут понимать, скажи на милость? Нет, это порода заварухинская, крутая. А ты, дочка, выкинь все это из головы! Я понимаю: обидно. Ты всей душой, а он… Что же делать? Все равно скоро уедешь, забудется все это, пойдет новая жизнь. Верно, Антонина Николаевна?

Тоня промолчала, хотя велик был соблазн пожаловаться на черствость друга. А Николай Сергеевич, выждав немного и с удивлением видя, что дочь не поддается ни обиде, ни негодованию, снова начал рассказывать о драге. И чем дольше Тоня слушала, тем явственнее улавливала в его речах довольство.