И какое это имеет значение? Разве есть для нас вообще что-то, что сейчас имеет значение? Мы всё равно бессильны. Нам не на кого надеяться. А боги – любые боги всех времён и народов – это всё байки.
Мы в реанимации, лейтмотивом которой является колесная койка или "каталка", и народу на этих каталках так много, словно на дворе война, крючковатые носы жертв торчат из ворохов простыней как вереницы топографических вех на ледяном поле. Хотя эти несчастные пока ещё живы, – в их вены сочится жидкость из капельниц, их признаки жизни контролируются аппаратурой, медсестры кружат над ними словно стервятники, но, увы, это ненадолго – скоро все они помрут. Это уже как пить дать. Впрочем для нас сейчас из всех этих каталок значение имеет лишь одна – та, что у дальней стенки, на которой накрытое с головой покрывалом лежит тщедушное, будто бы искусственно уменьшенное, тельце. Провожая нас через палату, доктор приглушённым голосом сообщает нам о внутренних повреждениях, разрыве селезенки, травме мозгового ствола и я едва держусь на ногах. Морин жмется ко мне. Лампы тускнеют.
Знаете ли вы, как трудно поднять это покрывало? Тонкая перкалевая ткань, а так тяжела словно сделана из свинца, чугуна, иридия, словно она вмещает в себя всю темную материю вселенной. Доктор отступает назад, сложив руки на груди. Весь штат палаты или дежурная смена или как там они называются затаивает дыхание. Морин придвигается ко мне так, что наши плечи смыкаются и я, чувствуя тепло её плоти, думаю об этом дите, плоде нашей любви, этом существе под покрывалом, а рука жены нащупывает мою ладонь, после чего цепкими пальцами сжимает её мёртвой хваткой. Край покрывала медленно миллиметр за миллиметром приоткрывается, эдакий стриптиз смерти, и я, не в силах сделать это, замираю ... Морин бросается вперед и одним махом срывает чертову тряпку прочь.
На миг мы цепенеем – в шоке от вида набухшей блеклой плоти, засохшего пятна крови на виске и ералаша волос, этого наглого осквернения всего, что мы знали, любили, лелеяли – прежде, чем нас захлёстывает волна эйфорического облегчения. Ведь наша-то Мэдди как и мать рыженькая и хоть ей уже семнадцать, но она всё ещё по-детски поджара и худощава, с несуразно длинными конечностями, а кроме того, у неё никогда не было пирсинга на гладком нежном участке кожи под нижней губой. Не в силах говорить, всё ещё под кайфом от этого случайно открытого для себя общедоступного наркотика, я порхаю по палате, больнице, всей планете. Морин озвучивает это за меня: – Это не наша дочь.
Нашей дочери в больнице нет. Наша дочь спит в своей комнате под дружелюбными взорами стенных плакатов, Бритни, Бреда и Джастина, её вещи разбросанны вокруг неё как на таможенной распродаже. Наша дочь спит в своей комнате под дружелюбными взорами стенных плакатов, Бритни, Бреда и Джастина, её вещи разбросаны вокруг нее как на барахолке. Наша дочь и в правду ходила в кафе Хана-Суши в торговом центре, как и планировала, после чего Кимберли отвезла её домой. Наша дочь, не сообщив об этом ни нам, ни ещё кому-то, слегка нарушила закон, – так, саму малость, ничего серьезного, то, что каждый подросток делает без задней мысли, – она одолжила своё удостоверение личности своей второй лучшей подруге, Кристи Червин, поскольку той ещё только шестнадцать, а она так хотела, аж умирала, посмотреть в синеплексе фильм с Бредом Питтом, куда пускают только с семнадцати. Нашей дочери невдомёк, что мы были в больнице, она ничего не знает ни об Элис К. Питерман, ни о её Пино Нуар, ни очках, забытых на барной стойке, не знает она и о том, что прямо сейчас телефон звонит в доме Червинов.
Я сижу на диване со стопариком, уставившись на пепел в камине. Морин в кухне с кружкой Оувалтина рассеянно глядит из окна на улицу, где первые лучи рассвета начинают очерчивать стволы деревьев. Я пытаюсь представить Червинов – Эд и Люсинда несколько раз бывали в нашем доме – и долго у меня это не получается, и вот, наконец, словно в лучах задней подсветки мне является сцена прошлого – вечеринка во дворе их дома, взрослые стоят вокруг барбекю со стаканами джина с тоником, по радио звучит какая-то забытая песня, дети, наши дочери, превратив это в игру, гоняют по вымощенной галькой подъездной дорожке на великах, виляя, лавируя, задирая передние колеса от земли, да так быстро, что их волосы развеваются позади них, и солнце пробивается сквозь деревья.
Брось монетку десять раз и может десять раз подряд выпасть орел, а может и ни разу. Каменная глыба, новый Чикшулуб, летит к нам, пробиваясь сквозь тьму и холод, чтобы искалечить судьбу кому-то из нас.
На этот раз меня пронесло. Сегодня вечером он нагрянул к Червину.
