Чикшулуб - [3]

Бок о бок мы входим внутрь через испуганно отпрянувшие от нас двери, и мне почему-то приходит в голову, что больница – это фабрика смерти и что мы пришли в нее словно ходячие мертвецы – измученные, бледные, босые зомби. – Моя дочь, – говорю я медсестре у стойки регистратуры, – она ... нам звонили ... вы звонили. Она попала в аварию.

Морин, стоящая рядом, тянет себя за пальцы одной руки так, словно пытается стянуть с неё невидимую перчатку, плечи поникли, губы поджаты, промокшая блузка прилипла к телу как термоусадочная плёнка. – В автомобильную аварию.

– Имя? – спрашивает медсестра. (Что касается этой медсестры, то она молодая филиппинка с мутными глазами и формой лица, очень похожей на череп мертвеца, да и немудрено, ведь она каждый божий день видит смерть, которая ухудшает ей зрение. Поэтому она не видит нас. Она видит монитор компьютера, видит установленный в углу телеэкран и тени мелькающие там, она видит стены, пол и свет голой флуоресцентной трубчатой лампы. Но не нас. Не нас.)

На один оглушительный миг, дважды аукнувшийся у меня в ушах, я не могу вспомнить имя своей дочери – я представляю себе её, вгрызающуюся в гору учебников, сооруженную на столе в нашей столовой, где свет верхнего светильника создаёт из её волос нимб мученицы, когда она бросает на меня печальный взгляд, сопровождаемый жалобной улыбкой, как бы говорящими, "Для нынешнего школьника вся эта куча книг – обычное задание на день. Тебе очень повезло, пап, что ты уже не школьник." – а вот её имя моей памятью утеряно.

– Мэдди, – отвечает жена, – Маделин Бин.

Загипнотизированный, я наблюдаю, как бесплотные пальцы медсестры манипулируют мышью, а её глаза уткнулись в стоящий перед ней монитор. Щелчок. Еще щелчок. Затем её глаза поднимаются, чтобы запомнить нас так, чтобы не забыть нас даже после того, как они снова теряют нас из виду. – Она пока ещё в реанимации.

– Где это? – спрашиваю я настойчиво. – Какой кабинет? Куда нам пройти?

Тут в дело вмешивается голос Морин, примитивный, холодный, и то, что она произносит, не вопрос, не требование, это мольба: – Что с ней?

Снова щелчок мыши, хотя этот только для видимости, да и глаза совсем не отрываются от монитора. – Произошло ДТП, – отвечает медсестра. – Её привезла скорая помощь. Это всё, что я могу вам сообщить.

И в этот момент я осознаю, что мы тут не одни, что кроме нас под регистратурой топчется много прочего народу – таких же зомби как мы, наспех одетых и истекающих водой так, что бежевая ковровая дорожка на полу аж почернела, пропитавшись ею, – шаркающих, ноющих, цепляющихся друг к другу, с тоской и безысходностью в глазах. И почему, спрашиваю я себя, мне пуще всех, кого я когда-либо знал, ненавистна эта медсестра, эта молодая, ненамного старше моей дочери, девушка с волосами забранными в пучок и натянутой поверх него белой бейсболкой вроде сувенира, девушка, которая просто выполняет работу? Почему мне так хочется протянуть руки над разделяющей нас стойкой и быстро пробудить в ней ясное осознание терзающих меня чувствах ненависти, страха и страдания? Почему?

– Тед, – окликает меня Морин и я чувствую на своём локте её хватку, после чего мы вновь пускаемся в путь, торопливо, быстрым шагом, практически бегом, – прочь отсюда, вдоль по коридору под ярким светом ламп, которые и сами по себе смертоносны, в места похуже, гораздо хуже.

Но то, что будоражит меня в связи с Чикшулубом, кроме того, что он истребил динозавров и вызвал катастрофические и необратимые глобальные изменения, это более глубокий вывод о том, что мы, как и все наши деяния, опасения и пристрастия, так безнадежно непоследовательны. Да, мы знаем, что смерть уничтожает нашу индивидуальность, но поскольку онтогенез воспроизводит филогенез, то наш род продолжается, человеческая жизнь и культура наследуются – что при отсутствии бога позволяет нам смириться со смертью индивидуума. Но если всерьёз отнестись к опасности Чикшулуба ... или грядущего Чикшулуба, гигантского астероида, который с жутким рёвом может рухнуть на землю, стерев с неё всё и вся в любой миг, даже сейчас, когда ваши глаза бегают по строкам этой страницы, – что с нами будет?

– Вы её родители? – Мы уже в другом помещении, более глубоком и очень узком, громкоговорители бормочут свои бесконечные заклинания, "Доктор Чандросома в реанимацию", "Доктор Белл, вызывается доктор Белл", и здесь нас ждёт другая медсестра, ещё старше и суровее первой, с ещё более мертвецкими глазами и линиями вроде кисетных тесёмок, туго опоясывающими губы. Она обращается к нам с женой, но я не в состоянии ничего ответить, ни "да", ни "нет". Я парализован, ошеломлен. Если я признаю Мэдди своей, а значит я снова вступаю в правоотношения, то тогда я, конечно же, накличу на неё беду, ведь те возможные и невозможные силы, те боги бесконечно больших и бесконечно малых миров, увидят, как безмерна моя к ней любовь, и заберут её, чтобы просто из вредности проучить меня за моё в них неверие. Вуду, Худу, Сантерия, Господи простите меня, ибо грешен я ... Тут до меня доносится голос жены, исходящий словно из запертого сейфа, единственное односложное тихое слово, – Да, – и затем вопрос, – Она будет жить?