Четырнадцать футов воды у меня дома - [3]

И все равно, даже сейчас, шестидесятилетний, мокрый, как мышь, я воображал себе свой идеал — она потерянно стоит на своем балконе, одетая в атлас, как будто опять играет Джульетту в нашей школьной постановке. Пожалуй, я, поигрывая мускулами, влезу наверх по плющу, и доставлю ее в мою гондолу под балконом, и почувствую под своими могучими руками влажный гладкий атлас… ну и так далее. Детский сад. И все же я направился к ее дому — как-никак теперь я вдовец.

Церкви тоже затопило. Почему-то они выглядели еще более уныло, чем затопленные частные дома, — наверное, потому, что когда-то больше о себе понимали. Хорошо еще, что их шпили стали ориентирами для нас, речников. Проплывая мимо хромированной иглы Первой Баптистской, я разглядел тысячу стальных заклепок, проблески меди там, где напыление осыпалось. Казалось, шпили — это всего лишь доспехи. Все конфессии самоутверждались, возвышаясь над водной гладью.

Наш городок метит в Вильямсбурги[4] — даже синагога увенчана шпилем. Многие церкви стоят лицом к лицу на перекрестках — попарно, точно боевые петухи. Может, скоро появится и минарет в стиле Кристофера Рена[5]? У нас в городе народ богобоязненный. Вот только чего боятся? Чумы? Войны? Потопа?

Взглянув прямо на центр города, я увидел лишь деревья да шпили, торчащие в голубой дали. И надо всем этим — безвидной и пустой землей — вертолеты телевизионщиков. Гоняются за ценными кадрами — снимают бедолаг, которые выкарабкиваются из домов по дымоходам и машут простынями.

Не нужно было быть инженером-строителем, чтобы осознать: почти все старые добрые дома на наших улицах можно отправить на снос. Залей дом, пусть даже самый добротный, водой на двадцать футов — и все, финиш. Потом от одной плесени сдохнешь.

Я с ревом проплыл мимо розового оштукатуренного особняка — испанский колониальный стиль — Эпстайнов, мимо «эрмитажа» Мерченсонов — точной копии дома Эндрю Джексона[6]. В телевизионной гостиной в его полуподвале я впервые прикоснулся к девичьей груди — только к левой, но этого хватило, чтобы я заинтересовался жизнью. Повернул я, сильно накренив лодку, за домом, где выросла моя покойная жена. Вынужден признаться, что девушкой, чью грудь я щупал, была не Джин. Но здесь, среди камелий французского сада ее матери, мы с Джин поженились в июне 1968-го. Теперь вокруг нашего аналоя — ротонды с коринфскими колоннами — качались на волнах нечистоты.

Плыть на «алюмикрафте» мимо своего дома я поостерегся. Вспомнил, как случайно подслушал фразу одной вдовствующей аристократки: «Эти ирландцы из обувной лавки заняли самые большие дома на набережной». Мне-то уже ничего не нужно — разве что семейные фотоальбомы да мой бронзированный первый башмачок, с которым папа так носился[7]. Все это хранится на чердаке, а значит, могло и уцелеть. Но сначала люди…

Мальчики беседовали между собой о знакомых:

— Как думаешь, Лотти сняли с крыши? Она говорит, что детей не оставит, но… должен же кто-то их найти, может, с вертолета? А может, этот вот дядька с мэрии, когда вытащит всех своих, может, он туда смотается, заберет Лотти с ее мелкими?..

Значит, пассажиры сочли меня городским служащим! Спасателем по найму. Хммм. Должно быть, это не зазорно — просто чудно как-то. (Впрочем, чего еще ждать от сына Туфли!) А я на что рассчитывал — на медаль «За спасение утопающих»? Мало ли кем тебя считают — неужели это что-то меняет, по большому счету? До той ночи я был уверен: да, меняет. И разве не на этом убеждении я выстроил всю свою жизнь?

К утру почти всех моих знакомых — в отличие от людей из микрорайона — уже выручили. Другие новоиспеченные речники Риверсайда на байдарках, морских лодках «сейлфиш» и водных велосипедах снимали соседей с крыш их джипов и флигелей для прислуги, с верхушек дубов и с головы как минимум одного бронзового Святого Франциска в человеческий рост. За ночь моя моторка успела доставить к торговому центру, наверно, человек тридцать. И вот теперь мы наконец-то вошли во двор дома женщины, которую я любил с тринадцати лет. (Вообще-то, это ее левая грудь стала для меня первой.)

Ее невысокий, растянутый по горизонтали дом в стиле Фрэнка Ллойда Райта, казалось, пропал без вести, но я увидел, что хозяйка доплыла брассом до единственной прочной вертикали в окрестностях. Первую красавицу города я обнаружил на дереве, где она отсиживалась, точно мокрый енот.

Как бы я ни пытался все просчитать наперед, прозорливость меня вновь и вновь подводит. Пятьдесят лет я был уверен, что эта женщина — моя судьба. Папа поощрял во мне эту веру. Он считал, что свидетельство о владении недвижимостью в Риверсайде перевешивает нашу ирландскую кровь, делает нас аристократами-землевладельцами. Мой старик так и не догадался, что Туфля — это кличка слуги. (Чтобы скрыть это от него, я дрался. Хоть какая-то заслуга.)

Она родилась богатой, рыжеволосой и зеленоглазой — глядя на нее, ты не знал, на каком ты свете. Видя, что я, как и остальные шестеро парней с нашей улицы, в нее влюблен, она подсунула мне свою не столь эффектную наперсницу. Предложила мне девушку, которая давала ей списывать домашние задания, держала ее пальто и смеялась ее фирменным шуткам, девушку на побегушках, которая лично доставляла ее ехидные отповеди на тетрадных листочках нам — незадачливым, раскатавшим губы юнцам. В одной из этих записок, доставленной мне в собственные руки, разъяснялось: